Дневник, найденный в ванне
Шрифт:
— Почему? — спросил он с удивлением.
Я не дал ему сказать больше ни слова.
Во мне открылись долго сдерживавшие запоры, я говорил быстро, несколько несвязно, не делая пауз, о первых моих шагах в Здании, о главнокомандующем, о подозрениях, которые уже тогда зарождались во мне, хотя я об этом еще не знал и носил их в себе, как бактерии, отравлявшие мои дальнейшие действия, как я вскормил это в себе, сделал своим предназначением, и как готов был уже принять тот кошмарный облик, навязанный в равной степени как страхом, так и внешними обстоятельствами, облик без вины виноватого, обвиняемого без единого пятнышка на совести, но и в этом мне отказали, предоставив меня себе самому — по-прежнему самому себе, конечно,
— Я, — повторил я, — собой… себе… мне… — И так ходил вокруг да около, чувствуя ущербность даваемых определений, всему этому чего-то не хватало, слишком уж все не клеилось. Наконец, во внезапном озарении, посетившем сначала, пожалуй, язык, а не мысли, которые явно остались позади, я принялся за общий разбор дела: — Если я действительно хоть на что-то пригоден — хоть на что-то, повторяю, без малейших надежд и притязаний, — то не следует изводить меня до такой степени без всякой пользы. Какая польза будет в конце концов Зданию, если я превращусь в мокрое место, расплывусь лужей? Что оно от этого выиграет? Ничего! Так зачем же все это? Не пришло ли, в самом деле, время, чтобы вручить мне… то есть возвратить инструкции, ознакомить меня в полной мере с миссией, какой бы она ни была, а я со своей стороны заявляю, что буду лоялен, буду стараться, усиленно, сверх всяких сил, ручаюсь…
К сожалению, речь эта, бессвязная в начале, не стала лучше в конце, и я, задыхающийся, дрожащий, умолк неожиданно на середине фразы под взглядом сконфуженных голубых глаз Эрмса. Он медленно опустил взгляд, помешал чай, поиграл — слишком долго — ложечкой, явно не зная, что с ней делать. Он определенно стыдился, ему попросту было стыдно за меня!
— Действительно, уж не знаю, — начал он мягко, но в последующих его словах я ощутил нотки сдержанной суровости. — Я не знаю, что с вами делать. Так о себе… такое на себя наговорить… какие-то странные выходки… копаться в этих лекарствах… все это просто глупо. Это же чепуха! Абсурд! Вы вообразили Бог знает что!
Он вспылил, но сквозь запальчивость все же проступало его неодолимое жизнерадостное настроение.
Я, однако, твердо решил, что больше не позволю ввести себя в заблуждение, а потому поспешно выкрикнул:
— А инструкция? Почему вы о ней ничего не сказали? Прандтль вообще не хотел со мной о ней разговаривать. Впрочем, он выкрал ее у меня и…
— Что вы тут говорите?!
— Я не говорю, что он сам сделал это, это сделал его толстый офицер. Но он не мог об этом не знать, я в этом уверен!
— Уверены? Ничего себе! А доказательства у вас есть?
— Нет, — признался я, но тут же возобновил атаку. — Так вот, если вы искренни и от души желаете мне добра, пожалуйста, скажите мне немедленно, что же в ней было? Я ни слова не знаю, совершенно не ведаю, что она содержала! Ни единого слова!
Я в упор смотрел ему в глаза, чтобы он не мог их опустить или отвести в сторону. Эрмс смотрел на меня, потом губы его надулись, задрожали, и вдруг он разразился громким смехом.
— Так все дело в этом? — воскликнул он. — Дорогой мой! Инструкция… Но ведь я же ее не помню! Зачем мне втирать вам очки? Я просто не помню. И это вовсе не удивительно — посмотрите, сколько их у меня!
Словно бы забавляясь, он стал поднимать со стола толстые стопки подшитых бумаг. Он потрясал ими в воздухе, тискал их, не переставая говорить.
— Вы в состоянии все это запомнить? Ну, скажите сами, пожалуйста.
— Нет, — тихо, но отчетливо произнес я. — Я вам не верю. Вы утверждаете, что ничего не помните? Ни единого слова, ни общего содержания? Ничего? Я вам не верю!
Бросив ему это в глаза, я умолк, испуганный, затаив дыхание, потому что это был последний человек, на которого я все еще, не знаю сам почему, мог хоть в чем-то рассчитывать. Если бы
Эрмс долго не отвечал. Он потер рукой лоб, почесал за ухом, вздохнул.
— Вы потеряли инструкцию, — сказал он наконец. — Ну-ну. Конечно же, это что-то. Из этого будет следовать дисциплинарное взыскание. Хочу я того или не хочу, но я должен вчинить иск. Однако в этом нет ничего страшного, поскольку вы ведь не покидали Здания?
Он умоляюще посмотрел на меня.
— Нет.
— Слава Богу.
Он с облегчением вздохнул.
— В таком случае это будет просто формальность. Мы займемся этим позже. Что касается ваших последних слов, то я их просто не слышал, и все. Было бы весьма печально, если бы каждое пустячное расстройство ценного работника должно было… могло бы меня затронуть. Это самым неопровержимым образом доказывало бы, что я попросту не могу занимать это место.
От избытка эмоций он стукнул кулаком по столу.
— Вы не верите в мою искренность? Не верите в мое доброе отношение? Ну да, за что бы это мне к вам хорошо относиться? Почему? Мы почти не знаем друг друга, и вообще… — Он развел руками. — Но это не так. Прошу вас, пожалуйста, примите во внимание то, что я вам скажу: я являюсь не просто чиновником, закоренелым бюрократом, листающим эти злосчастные бумаги… — он стукнул кулаком по столу так, что они даже задвигались с шелестом, — но, и это прежде всего, отправной станцией, портом, от которого уходят наши лучшие люди — туда. Ну, я не буду говорить вам, отмеченному специальной миссией, что ждет вас там. Поэтому, хотя я вас, естественно, не знаю, хотя у нас не было частных контактов, тем не менее, я знаю, верю на основании этого отличия (миссия ведь не поручается кому попало), что вы заслуживаете уважения, доверия, доброжелательности, тем более, что по причинам отнюдь не личного характера вы будете лишены этого на неопределенное время, да что там — подвергнуты грозной опасности. Поэтому я был бы последней сволочью, если бы в такой ситуации не старался бы по мере возможности помочь вам не только в сфере служебных, чисто ведомственных обязанностей, но и в любом другом отношении в каждом деле. Теперь относительно того, что я не помню содержания этой инструкции. Вас это возмущает. Может, и правильно. Память у меня действительно скверная, что еще более усугубляется массой дел, которыми занята моя голова. Но начальство, пожалуй, не считает это моим недостатком, поскольку в нашей профессии не рекомендуется запоминать слишком многое. Вот, предположим, отправитесь вы с миссией, а я совершенно неумышленно, во сне, по рассеянности, чисто случайно выболтаю какую-нибудь деталь, с виду малозначительную, которая, будучи передана по каким-то каналам, может привести к вашей гибели. К гибели, понимаете? Поэтому не лучше ли вместо того, чтобы ежеминутно остерегаться — что я на самом деле и так делаю, сразу и основательно все забыть? Ведь — вы меня, пожалуйста, извините — не каждый же теряет такую важную вещь, как инструкция, и трудно требовать от меня, чтобы я был к этому специально подготовлен. Так что прошу на меня не сетовать. Делу мы дадим ход, это само собой, а вам следует все же избавиться от необоснованных подозрений.
— Хорошо, — сказал я, — я вас понимаю, по крайней мере, стараюсь понять. Но как быть с инструкцией? Ведь должен же быть где-то оригинал?!
— Естественно! — ответил он, затем характерным движением отбросил светлые пряди со лба. — Он обязательно должен быть в сейфе командующего. Но чтобы добраться до него нужно специальное разрешение. Вы, пожалуй, это понимаете. Но это не должно занять очень много времени, — добавил он поспешно, словно бы желая рассеять мое беспокойство.