Дневник одного паломничества
Шрифт:
Проводник говорил горькую правду относительно туристов, в особенности английских. В самом деле, мои путешествующие земляки, а наипаче землячки ведут себя на континенте так непозволительно, что нисколько не удивительно, если иностранцы о нас самого дурного мнения. И действительно, трудно представить себе что-нибудь более карикатурнее английской путешественницы. Она, как и ее достойная сестра американка, в одно и то же время груба и самоуверенна, беспомощна и мелочна, до крайности эгоистична, вечно всем недовольна и, вообще, во всех смыслах крайне несносна. Говорю это по чистой совести, будучи сам англичанином.
Из Обер-Аммергау мы выехали в омнибусе, в компании трех наших соотечественниц и их спутника, из которого эти привередливые
Конечно, на свете есть немало женщин, которые милы и приятны, добры и великодушны, непритязательны и бескорыстны, сострадательны к другим и самоотверженны — и все при таких условиях, когда, кажется, и ангел лишился бы своей кротости, но — увы! — еще больше таких особ, которые под громким титулом скрывают самые низменные свойства. Не обладая врожденным достоинством, они стараются заменить его грубостью, а благородное самообладание смешивают с шумною хвастливостью и требовательностью.
Таких особ вы можете встретить на всех общественных собраниях, где они всегда проталкиваются на первые места. В картинных галереях эти особы заслоняют своими чудовищными головными сооружениями картины так, что никому другому ничего не видно из-за этих сооружений, и пронзительными голосами выкрикивают свои пошлые критические замечания, воображая, что эти замечания блестят умом и знанием. Они же, нисколько не стесняясь, громко переговариваются между собою в театрах во время представления, среди которого обыкновенно являются в свои ложи с таким шумом, чтобы вся публика обратила на них внимание; с таким же треском, стуком и громогласным говором уходят, не дождавшись даже антракта. Дома они занимаются только тем, что насмехаются над всем и всеми. В трамваях (да, эти особы, так важничающие за границей, у себя на родине очень экономны и трамваями вовсе не пренебрегают) они ширятся на три места, безжалостно заставляя стоять падающую от усталости бедную модистку с тяжелыми картонками, пожертвовавшую последним, может быть, пенни, чтобы хоть немного отдохнуть в вагоне трамвая. Они же потом жалуются в газетах и журналах на то, что умерло рыцарство!
Пока я писал эти страницы, Б. все время смотрел на них через мое плечо. И вот Б., следя за моим писанием, нашел нужным заметить, что в моем отзыве о наших соотечественницах видно влияние немецкой кислой капусты и не менее кислого вина, истребленных мною в слишком больших количествах.
— Ты ошибаешься, мой друг, — с живостью возразил я, — жестоко ошибаешься! Если что-нибудь немецкое и повлияло в дурную сторону на мою пылкую любовь к человечеству вообще, а к его прекрасной половине в частности, то виной этому исключительно немецкие соборные церкви, картины и скульптура.
Что же касается немецких картин и скульптур, то уверен, что ни одному из наших великих критиков по искусству не могут так опротиветь эти произведения кисти и резца, как они опротивели мне.
В Мюнхене несколько собраний пластических искусств, и мы с Б. чуть ли не по целому дню посвятили каждому из них. Вообще, мы вначале проявили большое усердие в обозревании местных сокровищ искусства, подолгу стояли пред каждым размалеванным полотном, горячо обсуждали его достоинства и недостатки, конечно, с нашей собственной точки зрения. Таким самостоятельным людям, как мы, полагается восторгаться или негодовать по руководству; это пускай делают другие.
Я обыкновенно находил, что данное произведение «плоско», между тем как Б. утверждал, что оно только выполнено не по всем правилам художественной техники. Слыша такие рассуждения, публика могла подумать, что мы настоящие знатоки, и воспользоваться нашими рассуждениями как авторитетными.
Проторчав минут десять пред полотном, мы пятились от него на такое расстояние и на такой пункт, с которых получается «полный вид» на картину. При этом попятном движении мы часто наступали на ноги стоящей за нами публики, но это мало нас тревожило, мы продолжали свою едкую критику. В конце концов мы снова подходили к полотну, но уже вплоть и, чуть не водя по нему носом, «разбирались в деталях».
Но, повторяю, так мы делали только вначале, а потом принялись бегать по здешним музеям и галереям с видом людей, спешащих на поезд или на пожар.
Сегодня, например, я облетел старинный и знаменитый «пантехникон» ровно в двадцать две с половиною секунды — по хронометру.
Во избежание недоразумения со стороны читателя, считаю своим долгом пояснить, что «пантехниконом» мы с Б. назвали то, что в Мюнхене принято называть «пинакотекою». Нам это слово не давалось, поэтому мы постоянно перевирали его, называя то «пинниозеком», то «пинтактеком», раз, после обеда, даже «пенникоком». Но это до такой уж степени смутило нас обоих, что мы нашли нужным остановиться на каком-нибудь одном определенном названии, чтобы окончательно не запутаться и не осрамиться пред кем-нибудь. Думали-думали, выбирали-выбирали и, наконец решили установить название «пантехникон».
«Пантехникон» представляет собою собрание картин одних старых мастеров живописи. Об этих мастерах я ничего не буду говорить. Только художникам или, по крайней мере, людям, одаренным художническим чутьем, следует разбирать художников, а я только профан в этой области. Поэтому я ограничиваюсь одним констатированием того факта, что одни из полотен старых мастеров (меньшинство) показались мне превосходными, а другие (большинство) — самыми обыкновенными.
Всего более в «пантехниконе» поразило меня изобилие полотен, посвященных изображению различного рода «кулинарии» и «гастрономии». В самом деле, по крайней мере, двадцать пять процентов всех тамошних картин, кажется, предназначены служить или вывесками для зеленных лавок и гастрономических магазинов, или иллюстрациями к соответствующим прейскурантам. Вот, например, полотно с надписью «Вид мясной торговли», № 7063 по каталогу, размером в 60 футов ширины и в 40 — длины. Наверное, художник просидел над этим произведением не менее двух лет, а между тем кому оно нужно? На какого покупателя оно рассчитано? А та вон, в углу, предрождественская выставка гастрономического магазина?
Б. объяснил все это стремлением старых мастеров к украшению всех зданий и помещений подходящими к их назначению и характеру картинами.
— Свои соборы, церкви и часовенки они наполняли мадоннами, мучениками и ангелами, — продолжал Б. в пояснение своей мысли, — а спальни увешивали снимками с них. Поэтому смело можно предположить, что эти вот смущающие тебя картоны были написаны ими для своих столовых, вероятно, с целью возбуждения аппетита.
В Мюнхене есть еще один «пантехникон», где собраны картины исключительно современных немецких мастеров. Там уж я не нашел ровно ничего выдающегося: одна только посредственность. Много свежести в красках, много точности в выполнении рисунка, но ни воображения, ни мысли, ни оригинальности нет ровно ни в чем. Но опять-таки оговариваюсь, что я не художник. Поэтому никому и не навязываю своих взглядов на искусство современных немецких художников-живописцев.
Больше всего мне понравилась в Мюнхене музыка. Немецкий оркестр, играющий летом в лондонских скверах, совсем не то, что оркестры, которые мне пришлось слышать в самой Германии. У немцев очень тонкий музыкальный слух; мало-мальски дурная игра может довести их до бешенства. Поэтому оркестры у них дома образцовые. По правде сказать, я ничего подобного не ожидал.
Насколько мне известно, из всех городов объединенного «фатерланда» всего более славится военными оркестрами Мюнхен. И не напрасно. Два-три раза в день эти оркестры безвозмездно играют в различных частях города, а по вечерам нанимаются содержателями так называемых «пивных садов»…