Дневник офицера Великой Армии в 1812 году.
Шрифт:
На порогах еще уцелевших домов ждут группы раненых, умоляя о помощи. Подбирают наиболее пострадавших и переносят их на руках. Я видел повозки, наполненные оторванными частями тела; их везли зарывать отдельно от тел, которым они принадлежали! Город кажется покинутым. Немногие оставшиеся жители укрылись в церквах, где они, полные ужаса, ждут дальнейшей своей участи. На улицах встречаем в живых только французских или союзных солдат, уже водворившихся в городе. Они отправляются шарить по улицам, надеясь отыскать что-нибудь, пощаженное огнем.
Потушенный теперь пожар истребил половину зданий: базар, магазины, большую часть домов,
И вот среди этих груд пепла и трупов мы готовимся провести ночь с 19-го на 20-е.
Близ Смоленска, 20 августа. Сегодня утром, с зарей, мы получили приказ перейти реку и приречную часть города, чтобы занять позицию на возвышенности, с той стороны, в соседстве с монастырем, налево от С.-Петербургской дороги. В этот короткий переход мы могли дать себе отчет в огромном опустошении, причиненном пожаром. В нижней части города, которая почти целиком состояла из больших деревянных домов, остались только груды обломков. Жалко возвышаются среди них почерневшие от пламени стены каменных домов.
Позиция, которую мы занимаем, кажется нам очень сильной, и мы спрашиваем себя, как могло случиться, что русские не защищали ее лучше. Не было ли это единственным средством задержать наше движение, загородить нам Московскую и Петербургскую дороги и тревожить нас, пока мы остаемся в городе?
Однако ж император, боясь, без сомнения, что Витебск будет блокирован, только что приказал генералу Пино выступить с его дивизией, состоящей из 8000 человек, и с бригадой легкой кавалерии Пажоля. Отдохнув несколько часов, эти полки двинулись в путь под начальством генерала Пино, направляясь через Инково, Рудню и Лиозну. Мы продолжаем стоять лагерем на возвышенностях против старого Смоленска.
Чтобы достать провиант и знать, что происходит в городе, мы все спускались туда по очереди. Там мы могли сделать закупки у маркитантов императорской гвардии и следующих за армией торговцев; недешево продают они то, что сами сумели здесь найти, но мы, по крайней мере, получаем теперь вино и разные консервы. Проходя по городу, мы замечаем, что здания, пощаженные огнем, превращены в госпитали для больных и раненых. К несчастью, большое количество последних нуждается даже в соломе и должно долго ждать первой перевязки! Но немногое может быть найдено в этом городе для оказания врачебной помощи. Средства, которыми здесь располагают, далеко недостаточны, чтобы облегчить столько страданий. Уже со второго дня все было исчерпано. Хирурги должны пользоваться бумагой и паклей вместо корпии, делать бинты из найденных в архивах бумаг; доктора теряют голову. Один из госпиталей, заключающий в себе сто раненых, оставался без врачебной помощи в течение двадцати четырех часов! Генерал Рапп, случайно вошедший в эту обитель отчаяния, выходит оттуда в ужасе и пускается на поиски за хирургами и за лекарствами.
Чтобы немного отвлечься и отвернуться от этих грустных сцен, где я ничем не могу быть полезным, я решил посмотреть Смоленск с левого берега. Город в этом месте предстал передо мной в виде крепости, приблизительно в три мили длиной. Среди прекрасных зданий, которые пощадило пламя, выделяются два собора, которые, должно быть, были очень красивы, но увы! сильно пострадали от войны.
На красивой площади еще возвышалось здание суда, оставшееся неприкосновенным. В общем, все эти здания в готическом стиле.
Главная дорога пересекает насквозь старый Смоленск; эта дорога широка и хорошо вымощена; другие улицы почти все узки и извилисты; в городе было коммерческое и духовное училища, в последнем преподавались древние языки. До пожара в Смоленске было 18 000 жителей и 2200 домов.
Продолжая свой осмотр дальше, я проник в один из соборов, о которых я говорил, но зрелище, открывшееся перед моими глазами, заставило меня быстро забыть цель моего посещения.
Целые семьи, покрытые лохмотьями, с выражающими ужас лицами, в слезах, изнуренные, слабые, голодные, съежились на плитах вокруг алтарей. Их взгляды, устремленные на нас, выражали тоску; все дрожали при нашем приближении; еще немного, и эти несчастные люди, кажется, испустили бы вопли ужаса.
К несчастью, большинство этих несчастных отказывается даже от помощи, которую им предлагают. Я до сих пор еще вижу с одной стороны умирающего старика, простершегося во весь рост, с другой — хилых детей, прижавшихся к грудям матерей, у которых пропало уже все молоко! Особенно много женщин; они жмутся к своим мужьям или братьям; все смотрят на нас с недоверием, следят за малейшими нашими движениями, потом поворачиваются к алтарям, как бы для того, чтобы просить у Бога защиты от нас. Я видел там и больных, между прочим, раненого русского солдата, стоны которого разрывали сердце.
В то время, как я созерцал это ужасное зрелище, дверь церкви открылась, и появился русский священник, сопровождаемый несколькими вооруженными гренадерами императорской гвардии; за ними следовали другие, неся припасы от имени императора.
Но несчастные впали в еще больший ужас при виде оружия — они вообразили, что пришли жестоко расправиться с ними. Общий крик страха и ужаса раздался со всех сторон. Наступил неописуемый беспорядок; все бросились по направлению к главному алтарю. Дети бежали с воем за своими до смерти напуганными матерями.
Даже гренадеры остановились, как бы пораженные молнией.
Священник возвысил голос, и ему удалось водворить тишину. Тогда он произнес длинную энергичную речь, и нам, которые его не понимали, казалось, что по мере того, как он говорил, страх рассеивался, уступая место грустному и покорному доверию. Потом каждый медленно возвратился на свое место. Началась скудная раздача пищи: одни жадно хватали ее; другие брали равнодушно; понемногу на нас стали смотреть с меньшим ужасом.
После раздачи священник опустился на колени на верхней ступени лестницы, ведущей к главному алтарю, поднял руки к небу и запел молитву. Присутствующие повторяли ее, стоя на коленях и приникнув лицом к земле. Я никогда не видал, чтобы молились с таким жаром.
Я покинул это место страданий с щемящим сердцем и после стольких ужасных картин, виденных мной в один день, решил не выходить больше из лагеря.
Сделав несколько шагов, я встретил одного польского офицера из штаба вице-короля, который в Бочейкове опровергал обвинения, возводимые нами на поведение его нации в этой войне.
«Вы приходите кстати, — сказал я ему, — посмотрите на результаты упрямства ваших сограждан. Взгляните кругом. Посмотрите, какими ужасами мы окружены. Разве все было бы так, если бы литовцы пошли за своими братьями поляками!»