Дневник полковника Макогонова
Шрифт:
– У вас есть ледяная? – спросила Ленок.
– У нас очень жарко, – сказал я.
Мои коллеги журналисты были, в общем-то, людьми не плохими, поэтому мы проводили свободное время по вечерам в приятных беседах. Мы отдыхали после жарких раскаленных будней. Мы всегда по всем вопросам находили общий язык – и Госканалы, и Независимые. Делились картинкой. В августе 2004-го мы были почти одним целым.
Андрей Андреевич Твердиевич заметно располнел. Но не стал толстяком, а только выглядел внушительнее: он стал терпимее к нам – корреспондентам центральных СМИ; носил светлую рубаху с короткими рукавами и вольного покроя льняные брюки, не носил галстуков. Мы помирились – пожали друг другу руки. «Прости, Андрей», – сказал я. «Прошлое», – сказал Андрей Андреевич.
Прошлое
Я много думал о судьбе.
Судьба свела всех нас, непохожих и противоречивых в своей сущности людей. Судьба расставила кому запятые, кому точки – стальные кресты, сваренные из полуторадюймовых труб. Кресты постепенно стали убирать с улиц Грозного; ремонтные бригады вывозили мусор – сносились руины, и кое-где даже возводились жилые дома.
Судьба свела нас и развела.
И мы разошлись как в море корабли, каждый с мыслями о своем и об одном и том же: «Зачем? Ради чего? Неужели только война могла сблизить, сроднить нас? Отчего люди не сближаются так крепко в радости, а только горе и несчастия делают нас братьями и сестрами?» Братья и сестры… Иногда я печалюсь. Иногда слушаю «Отель Калифорнию» группы Иглс, старую заезженную кассету моего оператора Олега Пестикова. Календарь с горничной в бикини давно сорвали со стены и даже переклеили обои в нашем вагончике. Но осталась Костина фотография. Когда кто-нибудь, кто заходил к нам первый раз, спрашивал про Костю, я рассказывал только самую суть: был такой парень, погиб. Я старался говорить не много, чтобы не утомлять гостей.
С Ботанической улицы я съехал, сошелся жить с женой.
Мои костюмы стоили по четыреста долларов. Я стал наблюдать за собой со стороны: психологически я сильно, по сравнению с двумя годами ранее, воспрянул духом. Я купил трехлетку БМВ. Мы с женой могли теперь путешествовать, как мечтали. Мечты сильнее желаний: мечты зарождаются в верхотуре небесной, – оттуда же, как известно, как и с синих гор, все видно. Видно, где жить стало веселее, жить стало лучше.
На работе я любил прогуливаться мимо портретов. Это была портретная галерея. На каждом портрете человек-корреспондент выглядел индивидуально. Самые важные портреты висели возле двери, за которой была комната главного редактора: милой – очень милой дамы. Мне тоже понадобился портрет. Я работал над имиджем. В то время мне нравился гламур. Я решил, что стану выглядеть гламурно: я купил гитару и выучил «Утро туманное». Глупо было фотографироваться с гитарой, но я и не думал. Я думал, что надену свитер с рукавами и особенно вытянутыми рукавами на локтях. Я постригся. В профиль у меня сжимался, как у безвольного, подбородок. Я сказал – не в профиль! И меня сняли анфас. Я даже шевелил губами, чтобы выглядеть естественней; я подносил руки к лицу и отворачивал пальцы так, чтобы не было видно обгрызенного до мяса ногтя. Получилось сорок фотографий. Мне стало стыдно, что на фото я был смешон и вовсе не гламурен. И еще оттого было неловко, что я на самом деле не представлял себе, как выглядит гламур и гламурный человек.
Мне доставляло удовольствие быть самокритичным.
Я умел посмеятся над собой.
Фотографии-пробники я уничтожил, сказал фотографу, что снимемся в другой раз.
И уехал в Чечню.
Был у меня один снимок: я – внутри бэтера; было очень холодно, было страшно – мое лицо выражало все мои чувства. На мне была каска. Каску я сохранил, привез домой и кинул на балкон; теперь каска валялась на балконе в квартире моей жены на юго-востоке столицы.
Когда человек бросает пить, то ему необходимо придумать себе идею.
Идея Макара Шамаева о язычестве меня с первого раза не вдохновила – крестик на груди как-то надежней все-таки, привычней, что ли. Но с Макаром я не вступал в конфронтации, но старался слушать – и улавливал разумные зерна. Как-то мне было не до язычества: мне почему-то казалось, что телекарьера моя пошла на убыль – репортажей стало меньше, мне нужно было совершить средний… нет, не средний, а значительный подвиг, значительный даже по сравнению с тем, как я спас Сашку.
У меня было много свободного времени в командировке на выборах Преемника, и я додумал-таки себе идею. Я стал писать, вернее, продолжил.
Солдат Буча мне не звонил, я не звонил Буче. Мы не виделись с ним больше ни разу. Я писал по памяти. Эмоциональность моя мешала мне писать трезво, холодно. Оттого и получилось с первого раза как-то вяло: «Броня у бэтера теплая…» Первый вариант «Бучи» я почти дописал. И не смог закончить – не было сюжета, не было концовки. Я не смел придумывать: я считал неуместным художественный вымысел, и поэтому получилось неинтересно. Макар Шамаев при встречах упрекал меня, что моя писанина будет никому не интересной, что плевать всем на солдатские судьбы. «Кому пишешь, пидорам этим? Все вы, лишь бы ничего не делать, а мне ковать в три смены!» Конечно, я раздражался и в глубине души понимал, кого под «пидорами» имеет в виду мой друг кузнец. Я тоже был против коррупции в эшелонах власти. Но я старался не тратить время на непродуктивную критику. Еще меня беспокоило то, что я нигде не учился литературному делу, и в душе всегда задавал себе вопрос – а в чем же, собственно, цель искусства?
Я не стер написанное, но доблестно стал переписывать заново.
На выборах Преемника я переписал почти половину.
И вот тогда-то я вспомнил про дневник.
Дневником я называл зеленую тетрадку, переданную мне подполковником Макогоновым. Я долго не смел заглянуть в дневник. Это было для меня – как распечатать сургуч «Совсекретно». Готов ли я? Да, боже мой, мало найдется героев в нынешнем времени, чтобы так вольно и беззаботно рыться под грифом «СС».
Но я заглянул.
Был удивлен.
Был разочарован!..
Как я наивен был, полагая, что офицер разведки станет писать дневник. Как бы посмеялись надо мною военные и другие осведомленные лица, если бы я, хвастаясь перед ними, потрясал бы в руках дневником. «Раскрой, дурила, – сказали бы военные, – и вчитайся!»
Я вчитался.
И вот в день, когда мой сюжет о выборах и Преемника не пошел в эфир, я «вскрыл сургуч» и стал читать. Читать Макогонова было невмоготу. Чертыхаясь и проклиная макогоновские синтаксис и пунктуацию, я перенабрал рукопись в ноутбук. Сократил много.
Вторую половину ночи я читал Дневник. И близко знакомился с подполковником Макогоновым.
Придя служить на должность начальника разведки, я увидел сразу, что комендантский разведвзвод на самом деле – сброд «блатных и нищих». Понятие о разведке было у единиц.
Я с детства мечтал стать военным. Меня назвали Василием в честь деда. В сорок первом дед возил комдива. Когда немцы под Белостоком дали нашим копоти, дед отбился от своей дивизии и в городе подсадил чужого майора. Знакомый боец говорил: «Васька, не бери, ненашенский майор, ведет себя странно». Не послушал дед. Поехали они. На опушке леса видят – немцы! Майор ему: «Давай прямо к немцам!» У деда под сиденьем ствол лежал. Он того майора-диверсанта и хлопнул. Машину загнал в лес, поджег, а сам сделал ноги. Все равно его немцы повязали. Семь раз он бежал из плена. Потом наши отправили его в штрафбат. Искупил кровью. В дедовской красноармейской книжке было написано: «участие в ВОВ с 22 июня по 16 июля 1941 года». А присягу дед принял уже после войны, хотя и имел два ордена Славы.