Дневник посла
Шрифт:
В конце службы я вижу председателя Совета министров Горемыкина и, увлекая его за одну из колонн, говорю ему о недостаточности военной помощи, которую Россия вносит в наше общее дело. Бьюкенен и Сазонов, которые слышат меня, присоединяются к разговору. Своей медленной и скептической речью Горемыкин пытается защитить Сухомлинова:
– Но во Франции и в Англии запасы также приходят к концу. И однако же насколько ваша промышленность богаче нашей, настолько более усовершенствованы ваши машины. К тому же разве можно было предвидеть подобную трату снарядов?
Я возражаю.
Я не упрекаю генерала Сухомлинова в том, что он не предвидел перед войной, что каждое сражение будет оргией боевых запасов; я также мало упрекаю его в медленности, объясняемой состоянием вашей промышленности; я упрекаю его в том, что он в течение трех месяцев ничего не сделал с целью отвратить нынешний кризис, на который я указал ему по поручению генерала Жоффра.
Горемыкин протестует для вида, в уклончивых словах и с ленивыми движениями. Бьюкенен энергично меня поддерживает. Сазонов своим молчанием выражает согласие.
Как странен этот разговор между союзниками в церкви, куда фельдмаршал князь Кутузов приезжал молиться перед отъездом на войну 1812 года, в двух шагах от его могилы и перед трофеями, оставленными французами во время отступления из России!
Воскресенье, 20 декабря
До меня доходит с разных сторон, что в интеллигентской и либеральной среде высказываются по отношению к Франции с таким же недоброжелательством, как и несправедливостью.
Уже четыре или пять раз со времени конца царствования Екатерины Великой Россия проходила через приступы галлофобии. Периодически французские идеи, моды, обычаи не нравятся русским. Последний кризис, в связи с которым находятся нынешние симпатии, свирепствовал только среди интеллигенции, которая не прощает нам того, что мы оказали финансовую помощь царизму и таким образом укрепили самодержавный режим.
В 1906 году Максим Горький имел дерзость написать: «Так вот что ты натворила, ты, Франция, мать свободы! Твоя продажная рука перекрыла дорогу к независимости для целого народа. Но нет! День нашего освобождения не будет отложен, хотя оно будет стоить нам больше крови из-за твоего проступка. Так пусть же кровь запятнает твои дряблые, лживые щеки! Что же касается меня, то я плюю в твое лицо, моя бывшая любимая!»
Теперь к неудовольствиям по поводу финансовых займов присоединяют глупое обвинение: это Франция вовлекла Россию в войну, чтобы заставить вернуть себе Эльзас и Лотарингию ценою русской крови.
Я как могу противодействую этому, но моя деятельность по необходимости ограничена и секретна. Если я слишком обнаружу мои отношения с либеральной средой, то покажусь подозрительным правительственной партии и императору; к тому же я даю ужасное орудие в руки крайне правых реакционеров, приспешников императрицы, которые проповедуют, что союз с республиканской Францией представляет собою смертельную опасность для православного царизма и что спасение может прийти только от примирения с германским «кайзерством».
Понедельник, 21 декабря
Я делаю визит госпоже Горемыкиной, старой даме, приветливой и симпатичной, с короной седых волос. Ее муж приходит выпить с нами чаю. Я говорю ему тоном дружеского упрека:
– Третьего дня в Казанском соборе мне показалось, что вы смотрите со спокойной душой на трудности военного положения.
Он отвечает мне слабым и шутливым голосом:
– Что же вы хотите… Я так стар. Уж так давно следовало бы положить меня в гроб. Я говорил это еще на этих днях императору. Но его величеству не было угодно меня выслушать… Размышляя сегодня вечером над этими словами, от которых так и веет скептицизмом, я спросил себя, а не были ли они настолько уж несвоевременными, как это поначалу показалось мне, и не содержат ли они применительно к русской империи значительную долю мудрости? В голову пришли слова Жозефа де Местра: «Горе скверным правительствам! Трижды горе тем скверным правительствам, которые хотят исправиться!»
На прусском, польском и галицийском фронтах настроены не скептически. Несмотря на недостаток их вооружения, войска сражаются с неутомимой энергией. В течение последних шести недель они потеряли 570 000 человек, из которых 110 000 – против немцев.
Вторник, 22 декабря
В течение последних двух дней публике стало известно, что военные действия русских приостановлены, и за неимением официальных сведений считают положение еще хуже, чем оно есть. Поэтому Ставка решила сегодня опубликовать следующее сообщение:
«…Переход наших армий на более сокращенный фронт является результатом свободного решения соответствующего начальства и представляется естественным ввиду сосредоточения против нас германцами весьма значительных сил; кроме того, принятым решением достигаются и другие преимущества, о коих, по военным соображениям, к сожалению, не представляется пока возможным дать разъяснения обществу».
Это коммюнике, с его неуклюжими формулировками, произвело неблагоприятное впечатление. Все думают: «Дела, должно быть, идут плохо, если это всё, что они могут сказать нам!»
Среда, 23 декабря
Госпожа П., начальница лазарета прифронтового госпиталя, только что вернувшаяся из Польши, рассказала мне, что русские войска восхитительны в проявлении неиссякаемого мужества и пылкой отваги. Тем не менее нет тех испытаний, которые бы пощадили их кровопролитные и непрерывные жесточайшие бои, ужасающие потери от артиллерийского огня, изнуряющие переходы по заснеженным полям, страшные страдания раненых, которых не могут вывезти из-за нехватки транспортных средств, пронизывающий до костей холод и т. д.
Она также привела несколько любопытных примеров доброты, которую русский солдат проявляет по отношению к австрийским и немецким пленным.
Это черта русского национального характера: у русских отсутствуют агрессивные инстинкты, у них очень доброе сердце. По сравнению с немецкими народными эпосами русские былины очень красноречивы с этой точки зрения. В них никогда не восславляется война, а их народные герои, их богатыри, всегда выступают в роли заступников. Русскому крестьянину также от природы свойственно сострадание. Мужик должен остаться без единого гроша, чтобы отказать в подаянии тому, кто просит у него милостыню «Ради Христа!». И его сразу же потрясает вид крайней нужды, острой болезни или попавшего в плен вражеского солдата.