Дневник Саши Кашеваровой

Царева Маша

Самое обидное: ведь я никогда и ничего от моих мужчин не скрывала. Знаю, есть сорт женщин: в статусе невесты они ведут себя как чеховские душечки, а стоит заполучить штамп о регистрации брака, как выпускают на волю внутреннюю ведьму. Я же мало того что всегда остаюсь самой собою, так еще и задаю мужчине вопрос, перед тем как съехаться: «Уверен ли ты, что точно понимаешь, что я за человек? Что тебе будет комфортно именно с такой, как я? Я же немного чокнутая, даже по московским меркам!»

И они всегда с радостью принимали меня «как есть», а потом выяснялось, что их все же хоть несколько деталей да не устраивает.

Что это такое – моя жизнь, почему я так цепляюсь за декорации, которые многим показались бы не очень-то и привлекательными. Ну как же – одинокая взбалмошная баба, не прочь выпить крепкого, не умеет строить отношения, которые в глянце называют «конструктивными», общается преимущественно с такими же неудачниками, как она сама. В кошельке у нее то густо, то пусто, причем это всегда зависит не от нее. Просыпается в полдень,

глушит кофе литрами, курит, хоть и знает, что от никотина морщинки и дурно пахнет изо рта. Пишет какие-то глупые статейки, может за одну ночь пропить солидный гонорар, живет по-стрекозиному, днем сегодняшним. Шляется по странным кабакам, водит дружбу с сомнительными маргиналами, носит армейские ботинки и старинные шляпки с вуалью, громко смеется в общественных местах, любит в одиночестве гулять по бульварному кольцу. И дома у нее бардак и хаос.

Мой дом. Черные шторы, тяжелая дубовая мебель, широченные подоконники, на которые мне нравится забраться с ногами и сидеть часами с тетрадкой или книгой. Здесь пахнет кальянным дымом и непальскими ароматическими палочками. И это пространство, никогда не знавшее компромиссов. Моя личная территория, на которой я могу делать что душе угодно – хоть играть в степфордскую жену и печь шоколадные кексы, хоть устраивать рейв-пати. Кусочек Москвы в пятьдесят с небольшим квадратных метров, который живет по моим диктаторским законам.

Мои тексты. Я всегда знала, что мне не хватает таланта для того, чтобы стать настоящим брахманом и транслировать космос, но в то же время надеялась, что однажды смогу войти в такое состояние – когда словно форточка в макушке распахнется, и слова станут другими, и хотя бы десять человек, прочитав их, почувствуют себя наполненными.

Мои приключения.

Мои девочки.

Вот они, мои девочки, нежные гуманитарные девочки, некогда мечтавшие о мужчинах с волчьим взглядом, аристократическими манерами, мягкими ладонями и словами, которые пробирали бы крепче, чем «Рождественский романс» Бродского. «Девушки на мосту», на пути которых не встретился печальный и сильный Даниэль Отой с новой жизнью за пазухой, и вот они раз за разом с разбегу бросались в мутные воды разрушительных отношений. Они сначала сочетались браком с ненормальными хиппи, потому что считали, что это единственно возможный вариант для них, инопланетянок. А потом понимали, что хиппи хороши лишь в гомеопатических дозах, и меняли их на бесцветных клерков, потому что путали скуку смертную с надежностью. Многих из них поглотил и растворил в себе быт, они обросли килограммами, предубеждениями, их библией стали красочные каталоги турфирм, а острова, песок которых они топтали пару раз в год, – обетованным раем и единственным смыслом, оправдывающим круговерть. Многие из них из милых девчонок со странностями выросли в истинных городских сумасшедших. Не так давно ко мне на улице обратилась женщина с растрепанными седыми волосами, на ней была мятая бархатная шляпа с шелковыми пионами на полях, ажурное пальто не первой свежести, солдатские сапоги, и пахло от нее духами «Пуазон» и кошачьей мочой. «Девушка, давайте погадаю», – хрипло предложила она, и я вдруг поняла, что где-то на периферии моей жизни уже мелькали и этот низкий голос, и этот изломанный силуэт. Несколько секунд замешательства, и я не без труда узнала в ней Аглаю, которая училась со мной в одной группе на журфаке. Тогда, двадцать лет назад, ей тоже нравилось эпатировать, но это воспринималось милой простительной шалостью, потому что при ней было бесспорное алиби – юные розовые щечки с ямочками и блеск в широко распахнутых глазах. Она была веселой и тратила себя направо и налево. Кто-то собирался прогулять зарубежку и отправиться в пивной бар – Аглая первая поддерживала прогульщиков. Кто-то решил выйти на Гоголевский бульвар, писать там стихи на салфетках и раздавать прохожим – Аглая уже там. Поход по горам Северного Кавказа, чтобы спать под открытым небом, есть что попало и ловить стареньким объективом лесных котов, заночевать на крыше высотки, поехать в Чертаново к какому-то бывшему заключенному, который делает красивые татуировки, – она охотно участвовала во всех сомнительных мероприятиях. Мы Аглаю любили, хотя и не верили, что у нее есть будущее. И оказались правы, к сожалению. Она-то мечтала о другом – мотаться по экспедициям, писать об этом спецрепы, быть аутсайдером-интеллектуалом. А получилось вот что. «Девушка, дайте я вам погадаю».

Мои любимые девочки. Кто-то и вовсе не дожил до сорока. Девы, склонные к рефлексии, часто обладают иммунитетом оранжерейных цветов. Они такие тонкие, такие всегда готовые страдать, что иногда кажется – сами наколдовывают себе смертоносные опухоли, которые быстро, как гигеровские серые чудища, пожирают их изнутри.

В прошлом году хоронили Таню. Поэтесса, колумнист известного сайта, бывшая красавица, чьи эльфийские черты с годами растворили коньяк и ром, которые она потребляла литрами. Таня умела так излить в вордовский файл свою экзистенциальную тоску, что многие плакали, когда читали ее тексты. Она как будто бы ядом каждую строчку напитывала, и все, кто имел смелость прочесть колонку, становились немножечко отравленными. За нее боролись редакторы, ей много платили. Таня была очаровательно несчастна – никакой стабильности, но много красивых странных историй с неподходящими мужчинами. Она была гением безответной любви и гуру расставаний. С Таней было хорошо пить ром в тесной

кухоньке, слушать Леонарда Коэна и часами говорить о том, почему счастье – невозможно. Таня могла объяснить это сотнями способов, один красивее другого. И вот в начале прошлого сентября она позвонила из онкоцентра на Каширке, она говорила о предстоящей операции так буднично и почти с юмором, что мы не отнеслись к этому всерьез. Почему-то никто из нас не подумал, что Таня относится к такому типу людей, которые будут месяцами рыдать из-за того, что какой-нибудь хрен с ахматовским профилем покинул орбиту их жизни и переехал в другую реальность, где Таням с их кальянами, стихами и депрессивным надрывом места нет. Но хладнокровно отнесутся к объявленному факту, что их время истекает. Никто из нас даже с ней не попрощался. Все как-то быстро случилось. Глиобластома, пять процентов выживаемости, в которые она, конечно, не попала, потому что в картах ей везло даже меньше, чем в любви. Уже в октябре она перестала понимать речь, а под Новый год позвонила ее сестра и пригласила на похороны. А потом мы с компанией журфаковских девчонок пошли в ОГИ и почти всю ночь говорили на любимую Танину тему – о невозможности счастья. Тем более для таких, как мы. И кто-то вдруг стал вспоминать, кого мы потеряли, и за четверть часа мы набрали внушительный список покойниц. И это было так страшно, ведь всем нам еще не было даже сорока. Но нежные ранимые девушки перегорают быстро.

На поминках все возмущались, что Таню отпевали – а ведь она была страстной язычницей. Звучали страшные слова – «предательство», «неуважение к памяти мертвеца»…

Но лично я считаю, что похоронный ритуал – для оставшихся. Он в том числе помогает пережить потерю. Кто-то сможет поймать «возвышенное» состояние и почувствовать вечность, если развеет прах некогда близкого человека над его любимым садом или чем-то там еще. Кому-то будет легче, если бородатый человек в ритуальной мантии красивым басом споет о том, что жизнь души только начинается. Поэтому ориентироваться в этом случае следует не на характер (или даже – хотя многие со мной точно не согласятся – не на волю усопшего), а на внутренние ощущения оставшихся, тоскующих по нему.

По поводу воли умершего. Мне кажется, это очень похоже на то, как маленький мальчик, например, говорит маме – а ты, мол, выйдешь за меня замуж, когда я вырасту. И мама его гладит по голове и соглашается. И было бы странно, если бы он вырос, и мама сказала – ну что, все, как и договаривались, женимся? Умирая, человек становится не то чтобы даже чем-то большим, чем он был, но чем-то иным. Уверена, если бы это иное могло вербализовать свои новые устремления, оно бы посмеялось над своими отжившими пафосными желаниями по поводу кучи мяса, к которой оно когда-то применяло слово «я».

Если бы у меня самой было завещание, я бы в нем дала распоряжение по поводу тела – хоронить так, как покажется удобнее и проще, не заморачиваться. Чем бы это «удобнее» ни оказалось – хоть пусть отпевают, хоть займутся некрофилией, если так проще пережить мое отсутствие, хоть отдадут на съедение лисицам и мишкам.

Мои девочки, как их осталось немного. Настоящих, первозданных, не предавших себя во имя сомнительной стабильности.

Под сорок, помыкавшись в бесконечном колесе любовной сансары, многие из них почти удивленно обратили взгляд друг на друга. Всю жизнь их вроде бы волновала твердость чьих-то бицепсов, и вдруг они, как Колумб Америку, открыли любовь себе подобных. И поняли, что любовь мужчины похожа на реку – она может быть полноводной и широкой, может быть скудной и едва заметно шелестящей между камышами, может быть ледяной, горной, с белой пеной и острыми камнями – но это всегда река, всегда дорога в одном направлении, ограниченная берегами. Любовь женщины похожа на океан – он может штормить и слизывать корабли, в ней могут прятаться акулы-людоеды с двумя рядами острых зубов и пустыми, ничего не выражающими глазами, он может жалить медузами и атаковать неожиданными отмелями, но это океан, безбрежный, цельный.

Девочки сначала осторожничали – вечерние откровения в скайпе, ночные посиделки за бокалом вина, невинные поцелуи. Инфантильный обмен платьями. У подружек-студенток часто одежда общая, но кто же дает друг другу поносить шмотки в сорок лет? А вот мои девочки делали друг другу осторожные подношения, и предложенные шелка были как будто бы преддверием объятий.

Семьи…

Мне хочется верить, что существует мир, где все не так, но в моем окружении счастливых семей почти нет.

Вот вчера, например, позвонила старая приятельница по имени Лида, которую я всегда считала вполне счастливой и устроенной, и, едва поздоровавшись, выдала:

– Я больше так не могу. Он пукает. Я подала на развод.

– Что, прости? – опешила я.

– Ну извини… О таком не принято говорить, – немного смутилась она. – Но мне кажется, Сашка, ты меня поймешь. Я больше не могу жить с мужланом.

К слову, Лида замужем уже больше десяти лет, и ее жизнь всегда казалась нам словно в фотошопе отредактированной. Квартира на Плющихе, уютный загородный домик, дочка – чемпионка в своей секции фигурного катания, сын выиграл все районные олимпиады по всем школьным предметам, муж – преуспевающий бизнесмен, сама Лида – главный редактор глянцевого журнала о яхтах. На лето они снимали дачку на юге Франции, два раза в неделю посещали уроки танго, еще Лида занималась греческим с репетитором («Чтобы мозги не расслаблялись, язык с другой графической системой очень помогает не стареть!»). Идеальная семья.