Дневник Саши Кашеваровой
Шрифт:
И вдруг такое.
Пукает он, видите ли.
– Лида, может быть, поедем в Питер? – вдруг предложила я, – Ты, я, Лерка, гостиница «Астория». Можем попросить номер, в котором повесился Есенин.
– А что в Питере? – уныло спросила она.
– С одной стороны, та же ерунда, что и в Москве, – честно ответила я. – Но с другой – развеемся. Женская компания, вино, того-сего.
– Ты думаешь, наверное, что я спятила… Сашка, вот скажи, ты стала бы спать с мужиком, который прямо при тебе стрижет когти на ногах? Аккуратненько так. Стрижет и складывает в пепельницу.
– Ну… – замялась я.
– Вот видишь, – вздохнула Лида. – Ты явно не стала бы. А я почему должна? Мне всего сорок два. Может быть, это мои
– Но вы столько лет вместе… Что, раньше по-другому было?
– Вот именно! – взревела Лида. – То ли он с возрастом потерял брезгливость к себе… То ли просто охамел… То ли у меня раньше глаза на жопе были.
– А почему нельзя просто поговорить с ним, Лид? Скажи, что у тебя тонкая душевная организация, что тебя травмирует близость такого рода и что пусть он пукает за закрытой дверью туалета.
И тут Лида удивила меня еще сильнее, хотя, казалось бы, куда уж:
– Он так и делает, – с вздохом призналась она.
Я вдруг почувствовала себя героиней пошлой
американской комедии – из тех, где какой-нибудь Джим Керри сначала самозабвенно корчит рожи, а потом торжественно поджигает собственный пук, и считается, что в этом месте надо как минимум прыснуть в кулачок.
– Постой, Лида. Я не верю, что мы и в самом деле это обсуждаем. Ты хочешь сказать, что собираешься уйти от человека, который пукает за закрытой дверью сортира? – осторожно уточнила я.
– Но я слышу, – с интонацией трагедийной актрисы сказала Лида. – Каждое утро он закрывается в туалете, и оттуда доносится…
– Хватит, умоляю! – поморщилась я. В мои планы вовсе не входило такое близкое знакомство с привычками Лидиного супруга, хоть он всегда и казался мне милым приятным человеком.
– Вот видишь. Тебе кажется, что я зажралась. И что это надуманная проблема.
– Ну… В общем, так и есть.
– Ага. Ага. А я вот не понимаю, почему нельзя ходить в туалет тихо. Как все нормальные люди. А еще знаешь, что он делает?
– Принимает ванну из грязи, как Шрек?
– Теребит волосы в паху, – понизила голос Лида.
– Блин, вот что я тебе скажу. Ты – отвратительный боевой товарищ, и в разведку я бы с тобой не пошла. Сдаешь своих с потрохами.
– Тебе смешно. А он садится перед телевизором, запускает руку в труселя и…
– Твою мать, да скажи ему, чтобы перестал. В чем проблема?
– Думаешь, я не говорила?! Я же не нянечка в детском саду, чтобы каждые пять минут его одергивать. А он еще и обижается. Говорит, что у него работа нервная, а дома я его совсем задергала и не даю расслабиться… А потом, когда он начинает ко мне приставать, я просто не могу. У меня даже уже не увлажняется ничего. Он меня обнимает и целует, а я как наяву вижу, как он задумчиво чешет яйца. И не могу.
– Может быть, просто кризис у вас?
– Это не кризис, это конец, – скорбно объявила Лида.
А я подумала о том, что отсутствие гигиенических секретов – это своего рода близость. Только вот почему-то мне кажется, что это ложная дорожка из серии «пойдешь налево – коня потеряешь».
Муж забегает после работы в аптеку, чтобы купить жене тампаксы, жена помогает ему подстричь ногти на ногах – в их отношениях появляется что-то материнско-сыновнее и дочерне-отцовское, что тоже, несомненно, является ярким воплощением близости. Только вот вместе с появлением этой, на мой взгляд, совершенно ненужной родственности уходит то, что в дамских романах традиционно называют «бабочками в животе». Острота влечения. Необузданная страсть. Принято считать, что родственная близость вместо отцветшей страсти – это нормально и даже здорово, это некое естественное изменение позитивного характера, углубление отношений. Но это уловка – я точно, точно знаю. Работать над отношениями, их углубляя, и в итоге прийти к старости неким андрогинным организмом,
И вот что я вам скажу в этом контексте – пожалуй, я за гигиеническую дистанцию.
Это когда каждый сам давит свои прыщики за запертой дверью ванной комнаты, там же выщипываются брови и подстригаются ногти. Когда тампаксы лежат в личном ящике тумбочки. А домашняя одежда не эволюционирует в растянутые треники.
И так все. Все вокруг.
Все вокруг расстаются по каким-то дурацким поводам.
Кто-то изменяет кому-то – по-дурацки, а не из-за того, что встретил любовь всей жизни. И тот другой обижается – и это тоже идет не от сердца, а от постулата, что «так принято».
Кто-то мечтает всю жизнь об одном, а в итоге соглашается на компромисс, чтобы общественное мнение маркировало его словом «счастливый».
А еще однажды начинаешь думать о смерти. Не целыми днями – если ты, конечно, не невротик-танатофоб. Но чаще и чаще, и мысли эти – все сложнее и печальнее.
То есть любой человек с какого-то момента начинает осознавать свою приговоренность, но в нежном возрасте смерть – это просто нечто, что иногда дает под дых, кого-то у тебя отнимая. Смерть хищной птицей падает с неба и кого-то уносит в когтях, а ты остаешься в растерянности, но тебе и в голову не приходит сложить ладони над головой спасительным «домиком». Просто в твоем сознании, как в фотоальбоме, копятся портреты умерших. Известная метаморфоза – смерть будто бы облагораживает ею унесенного. Лица на могильных памятниках такие торжественные, даже если они вырезаны с будничной фотографии. Но смотришь в эти глаза и понимаешь, что они принадлежат теперь чему-то большему, чем ты сам. Хорошо об этом написала Ахматова:
Когда человек умирает, Изменяются его портреты. По-другому глаза глядят, и губы Улыбаются другой улыбкой. Я заметила это, вернувшись С похорон одного поэта. И с тех пор проверяла часто, И моя догадка подтвердилась.Даже если послушать байки о спиритических сеансах – романтики вызывают души своих знакомых, чтобы узнать от них нечто запредельное. Казалось бы, вчера это был просто Вася, и вы вместе бухали, и, возможно, он двух слов не мог внятно связать, и никогда не читал Шопенгауэра, и положа руку на сердце, был последним, к кому ты обращался за советом. А сегодня – это уже носитель Вечности. Кто-то спокойный, мудрый, собравший воедино весь пазл и имеющий все основания для того, чтобы быть снисходительным к твоим жалким страстишкам.
Иногда еще забавной бывает грусть по мертвецам. Часто тебе снятся те, о ком ты редко вспоминал, когда они были живыми. Возможно, даже уклонялся от их телефонных звонков, говорил себе – «как-нибудь потом». Ох уж это московское «как-нибудь», синоним «никогда». Они существовали где-то на горизонте твоей жизни, не играя в ней самой значимой роли. Но когда ты узнал об их новом статусе – небытие, они вдруг стали достойными твоей грусти. Причем это настоящая, честная такая грусть – хотя иногда тебе бывает за нее стыдно перед самим собою, потому что, предаваясь ей, ты выглядишь несколько двуличным.