Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А
Шрифт:
На наше счастье, на вышке, очевидно, никого не было, ибо нам не встречались встречные, и мы шли все время одни, иначе мне пришлось бы вспомнить все ужасы и неприятности встреч на этой узкой «воздушной» дороге.
Мы ползли, как ящерицы, хватаясь руками за ледяные металлические ступеньки, забывая все свое человеческое достоинство и думая лишь об одном: ради какого божества не рушится эта хрупкая лестница.
– Черт подери! – выругался я от наплыва чувств. – И как только такая громада держится! – И я посмотрел вниз на игрушечные улицы. Зрелище действительно было умопомрачительное.
Наконец,
Когда мы двигались внутри золотого полушара, мы снова вертелись на лестнице, и хотя под нами также была пропасть, но это уже не была такая сногсшибательная картина, как та, которую мы только что наблюдали.
Вскоре мы достигли последней площадки, от которой шла вверх чрезвычайно узкая лесенка, состоящая из десятка частых маленьких ступенек. Она походила на колодец. Оттуда били яркие потоки солнечных лучей. Протискавшись наверх, мы поздравили себя с окончанием пути.
Мы были на круглом узком, шириной в четверть метра балкончике, окружавшем каменную будку с крестом наверху (самой верхней частью собора). Под окнами будки, которая, между прочим, была схожа по величине с настоящей часовней, были обозначены красной краской все четыре стороны горизонта. Края балкончика держали на себе тонкие перильца; у самого отверстия колодца, ведущего на этот балкончик, была пришвартована вывеска, запрещающая посетителям тревожить здесь фотоаппараты и находиться тут свыше 15 минут. На балкончике маячил какой-то дядька, который, впрочем, скоро смылся вниз.
Нам представилась такая картина, которую я, кажется, в жизни еще не видел. Чтобы осознать ее всю, ее следовало бы видеть, а не читать описания. Дело не в самом городе, а дело было в настоящей зимней погоде.
Сквозь разорванные, призрачные, словно марля, кучевые облака, выглядывали яркие золотые стрелы лучей, заливавшие все вокруг. Сверху город казался каким-то сказочным снежным селением, с белеющими крышами, сверкающими на солнце. Чертовски крепкий мороз вызывал глубокие испарения от домов, и в воздухе струились светившиеся, словно фосфоресцирующие, слои пара и тумана, которые оригинально размывали и скрывали далекие дома и края горизонта. Эффект всему этому придавало солнце! Не будь его, все было б иначе. Но теперь клубы облаков и морозного тумана вместо своего обычного беловато-синего оттенка заключали в себе цвета истинного золота! Вследствие сильного мороза все сотни труб были увенчаны клубами белого дыма, но ввиду странных обстоятельств дым был до того густым и крепким, что не расползался, а стоял строго очерченными пучками, словно вата, воткнутая в трубы. Золотистый цвет их от солнца напоминал игрушечный городок-сказку, из трубы которого в виде дыма торчала вата, посыпанная блестками. Таких дымков были сотни, от чего зрелище казалось неповторимым.
Вдали синели контуры церквей, Петропавловского шпиля и даже, что меня обрадовало, был виден темный купол Казанского собора.
Сразу из-под балкончика выходили позолоченные листы купола Исаакия, круто спускавшиеся вниз, и, глядя на них, я почему-то испытывал небольшое головокружение.
Здесь наверху мороз чувствовался еще сильнее.
– Давай спустимся, – сказал мне Женька. Мы были словно в огне. Понятно, что подобное положение не очень-то привлекало все-таки нас, и мы стали спускаться. Меня это путешествие стало сильно угнетать, и я думал, что стану счастливейшим из смертных, когда почувствую под собой твердую почву. Угнетали меня здесь, прежде всего, невыразимая высота и ощущение шаткой опоры, которая уж чересчур долго находилась под нами. Быстро проскользнув все этапы дороги, мы, наконец, вышли к колоннам под портик.
Мы были промерзшие, утомленные, но удовлетворенные. Покидая Исаакий, мы осведомились в кассе об открытках с его видами, но нам всучили какие-то несущественные картинки, и мы поспешили возвратить их обратно.
Спустившись с лестницы на площадь, мы задрали головы и оглядели толстенные мощные темно-малиновые колонны, чуть-чуть побеленные легким наплывом инея.
– Ну и громада! – воскликнул я. – Ты посмотри только!
– Да, грозная штука, – подтвердил Женька.
Мы, замерзшие до последнего нерва, добрели до угла и уговорились завтра двинуться на Эрмитаж, попрощались и разошлись.
– Ну, были в Исаакиевском соборе? – спросила меня Рая, когда я, очутившись дома, стал немного отходить от состояния полного замораживания.
– Были, – ответил я. – На вышку лазили.
– Сумасшедшие! – ужаснулась Рая. – Да кто же ходит зимой на вышку? Вы, наверное, там одни и были-то. У нас только летом ее посещают. Ведь там потрясающий холод.
– Совсем нет. Там вместе с нами существовал какой-то детина!
– Наверное, такой же безумец, как и вы? – рассмеялась она.
– Очень может быть.
– Удивляюсь, как вы живы только остались! – проговорила моя сестра.
– И очень благоразумно поступили, оставшись в живых, – ответил я, – хотя навещали мы вышку в момент временного помрачения мозгов. Не так ли? – Я с усмешкой посмотрел на Раю.
– Сейчас ты говоришь совершеннейшую истину, – согласилась она.
– Ну, ладно, бросим шутки; короче говоря, я очень рад, что навестил ее, – проговорил я.
– Я думаю! – уже серьезно сказала Рая. – Между прочим, – продолжала она, – я сегодня уже послала письмо твоей маме и обещала ей в нем мобилизовать тебя тоже на это. Слышишь? Садись и пиши письмо, пока нет никого. А то скоро придет Нора и будет тебе мешать!
Я уж было взгромоздился на стул, дабы приступить к труду, но чем-то отвлекся и, прозевав золотое время, достукался до того, что мне пришлось стряпать послание в Москву уже в присутствии Трубадур, причем выдерживая энергичную ее осаду. Правда была за мной, ибо я благополучно дошел до конца письма, в котором вкратце описал дорогу и первые дни в Ленинграде, выдержав все атаки коварной до ехидства маленькой Леоноры.
Видя, что я кончил, она принялась оживленно ораторствовать передо мною, оповещая о дне, проведенном ею в детсаде.