Дневник женщины времен перестройки
Шрифт:
Утром сажусь за стол и пишу во Вьетнам большое письмо. Про Алену: поутихла со своей общественной деятельностью и, кажется, вернулась к занятиям. Про Славу: обожает сынишку, ну просто ненормальный отец, и вообще здорово изменился к лучшему. Про студентов: к тому, чем мучается старшее поколение, совершенно, вызывающе равнодушны, знать ничего не хотят - у них своя жизнь, - но, может, в этом-то и надежда, для всех надежда - что они другие? Только о себе не написала ни слова и долго думала, как подписывать? Напишу привычное "целую", а он скажет потом:
– Какая же ты лицемерка...
Поколебавшись,
Конец сентября
Прошло больше месяца со дня предыдущей записи, и я снова уселась за стол, и кажется мне, что в последний раз. Странное ощущение легкой печали, почти предательства... Почему? Не знаю. Может, потому, что дневник меня спас - там, давно, в продуваемых насквозь Мытищах, когда одиночество и отчаяние льдом и снегом сковали меня, лишили сил и желания жить. Исчезло главное - само ощущение жизни. Помню, мне тогда не читалось, и в кино не хотелось, и в театр, а ведь Мытищи - это почти Москва, театральная наша столица, и как я всегда рвалась в театры, когда сюда попадала!
Получив щелчок по носу от ученых мужей, никому не нужная со своей диссертацией, никем не любимая - муж во Вьетнаме, Алена с головой ушла в то, что наивно считала политикой, Славка ждал сына и ссорился без конца с женой, - я тонула в себе, пропадала. Густой туман окутал меня, и я все думала, думала, копалась в душе, пока не надумала выстроить свою жизнь на бумаге. Помню, в ту ночь, исписав сколько-то там страниц, я впервые уснула почти спокойно и проснулась без страха. И откуда-то взялись у меня силы поехать в Москву. А там судьба привела меня к Мите.
Да, так вот Митя.
Приехала я к нему, как и собиралась, в начале августа, в пятницу. Какое солнце сияло в тот день в Москве! Под стук колес и вопли очередного ансамбля - железная дорога отказалась от знакомого с детства "Москва моя, страна моя..." - поезд мягко прильнул к перрону.
Митя сразу увидел меня в окне и заулыбался. В руках у него пылали багровые астры.
– Люсенька, - сказал он, целуя, - ты привезла с собой столько света! У нас тут вообще-то пасмурно, но сегодня чудесный день!
Мы поехали к нему через просторную, почти пустую Москву - люди обрадовались теплу, и все, кто мог, убежали на дачи, не очень-то полагаясь на выходные, не дожидаясь их, потому что август был в этом году на редкость дождливым.
На столе нас ждал накрытый салфеткой завтрак, но мы не стали пить даже чаю, лишь поставили в высокий бокал цветы.
– Пойдешь ко мне?
– шепнул Митя и, не дожидаясь ответа, стал расстегивать мою блузку.
Закрыв глаза, я уткнулась в его плечо: я опять от него отвыкла и немного стеснялась. Он понял и отошел. Быстро задернул шторы, приглушая солнечный свет, заливавший комнату, откинул клетчатый плед с дивана. Да, меня здесь, конечно, ждали: накрахмаленные простыни благоухали свежестью. Мы раздевались, не глядя друг на друга и не разговаривая, и так же, не глядя на Митю, я нырнула к нему под плед и притянула его к себе.
Тепло и тяжесть любимого тела - я его сразу вспомнила, - легкий пушок на его спине, пламенный вихрь, ворвавшийся в меня... По-прежнему не открывая глаз, чувствуя Митю каждой своей клеточкой, я целовала родные плечи, гладила стройные бедра с выемкой посредине и не могла от него оторваться. Впервые я сама жадно и ненасытно ласкала мужчину - прежде лишь дозволяла себя ласкать - и наслаждалась не только его ласками... Потом свернулась калачиком, уткнулась в него и попыталась заснуть. Но счастье было таким огромным, рука его так нежно гладила мои волосы, что я открыла глаза, взглянула на Митю, и мы снова бросились друг к другу.
Вечером в который раз принялись обсуждать детали нашей будущей жизни.
– Переезжай, да и все!
– твердил Митя.
– Думаешь, не устроишься? Ты же доктор наук! А они, между прочим, на дороге не валяются. Даже в Москве.
– А прописка?
– вздыхала я.
– Да ее вот-вот отменят, - беспечно махнул рукой Митя.
– Иначе какой же рынок?
– Ты уверен, что его допустят? Что он когда-нибудь у нас будет?
– А куда ж деваться? Без рынка-то - никуда!
– Так ведь для них он смерть - как раз для тех, кто решает.
Алена моя все-таки здорово меня образовывает: и расклад сил я прилично знаю, и кто все сдерживает, и как ярятся аппаратчики.
– Не для всех рынок - смерть, это во-первых, - возражал Митя.
– Выхода нет, во-вторых. События вырвались из-под контроля, в-третьих. А не найдешь, предположим, работу, так посидишь дома. Как-нибудь прокормлю!
– Ну уж нет!
– возмутилась я.
Митя расхохотался, затормошил меня:
– Боишься хозяйства? Ну признавайся, боишься?
– Боюсь, - честно призналась я.
– Ничего в нем не смыслю!
– Клянусь, к плите не поставлю, - торжественно пообещал Митя.
– Меня и дома-то сроду нет: все дни с больными.
– Обрадовал... А я целыми днями что делать буду?
– Сочинишь что-нибудь новенькое по строительству, - не растерялся Митя.
– Сама ж говорила, времени не хватает. Теперь хватит.
– Ох, пусть лучше его не хватает!
Митя сел на ручку моего кресла, обнял меня за плечи.
– Смотри, Люся, какие мы все советские, - вздохнул он.
– Женщина, видите ли, не может сидеть дома, должна работать. Это всем нам с детства внушили, чтобы выгнать вас, несчастных, на производство, чтобы вы сами себя содержали, чтобы всем нам платили на прокорм одного человека - себя. Знаешь, сколько неврозов из-за такого вот образа жизни?
Кто же не знает? Только работу свою ни за что не брошу, потому что люблю.
– А как же Алена, Славка?
– перевожу разговор на другое.
– А внучек? Он уже мне улыбается.
– Образуется...
– неопределенно тянет Митя.
– Давай не думать пока о проблемах? Переезжай - и баста! И будем решать шаг за шагом.
Рядом с ним многое кажется простым и ясным, по крайней мере решаемым. Но потом он ушел к больным, оставив меня одну, и ко мне вернулась моя тревога, грань страха, в которой в неустойчивом равновесии я пребывала. Много сомнений, бесконечно много проблем, но ведь это любовь, стоит ради нее постараться. Поздновато пришла - так ведь она никого не спрашивает.