Дневники 1862–1910
Шрифт:
Сегодня приехали Сережа, Илья и Цуриков, сослуживец Сережи и их сосед. Илья всякий раз просит на что-нибудь денег, и это очень неприятно. У него легкомысленное отношение к деньгам, а жизнь устроил слишком широко.
Левочка грустен; я спросила почему, он говорит: «Не идет писание». О чем? – О непротивлении… Еще бы шло! Этот вопрос всем, и ему самому, оскомину набил, и перевернут, и обсужден уже со всех сторон. Ему хочется художественной работы, и приступить трудно. Там резонерство уже не годится. Как попрет из него поток правдивого, художественного творчества – он его уже не остановит, а там вдруг непротивление окажется неудобным,
Лева огорчился сегодня, что и Сережа, и я ему сказали, что он плох. Я хотела его приласкать, потому что мне его жаль, а вышло, что обидела.
Кончила сегодня читать Бурже «Физиологию современной любви», по-французски, конечно. Очень умно, но надоело, всё вокруг одного вертится, и быт мне чуждый.
3 марта. Последний день Масленицы. Андрюша ездил на Козловку верхом, Миша с Машей еще в санках, к больным в Ясенки и в Телятинки, где лежит уже несколько месяцев мужик со страшной раной. Это хорошо, что Маша им занялась и утешает его; это доброе, настоящее дело. Лева немножко веселей, но его больной вид мучает меня. Соня Мамонова пела, Сережа и Лева играли; потом болтовня с Цуриковым, и я всегда раскаиваюсь, что много говорю. Шила весь день, благо другого при этой суете ничего делать нельзя. Радовалась на собравшихся всех девятерых детей вокруг стола за обедом.
6 марта. Сережа уехал в Никольское, Маша ездила в Тулу с больной бабой и с девочкой Сашкой для компании. Наладилась будничная жизнь, но мне очень приятно было в субботу и воскресенье за столом видеть всех вместе моих детей при нас, двух стариках.
Я всё сижу дома и работаю разную работу. После обеда, для движенья, присоединилась к Левочке играть с самыми маленькими: Сашей, Ваней и Кузькой [сыном кухарки]. Левочка каждое после обеда ходит с ними по всему дому, сажает в корзину пустую и носит по дому закрытую, потом останавливается где-нибудь и велит тому, кто в корзине, угадывать, в какой они комнате.
Лева очень худ, кожа к костям пристала, и у меня за него сердце болит; но он повеселел, надо ему летом строго кумыс пить.
Читали вслух повесть русскую [А.А.Смирнова] «На закате»; одна я читала Спинозу. Его интерес к истории еврейского народа меня не захватывает, увидим, что будет в части, где Ethique. Я люблю всё отвлеченное и просто общие мысли, а не разборы какой-нибудь отрасли.
Говорили за чаем о еде, о роскоши, о вегетарианстве, которое всё проповедует Левочка. Он рассказывал, что в расписании кушаний вегетарианских в немецкой газете назначены на обед хлеб и миндаль. Наверное, проповедующий это исполняет этот regime так же, как Левочка, проповедующий в «Крейцеровой сонате» целомудрие.
8 марта. Получили мартовскую книгу «Недели» с Левиной повестью [ «Любовь»]. В первый раз напечатали что-нибудь его под именем Л.Львова. Я еще не перечла рассказа вторично, потому что книга получена сегодня, а я была в Туле. Меня очень волнует писательство Левы, особенно в его будущем. Есть ли это явление случайное, от впечатлительности и новых явлений жизни, которой он не знал, или это начало его литературной деятельности? Хорошо бы если б это стало делом его жизни, тогда он полюбил бы и самую жизнь. Здоровье его и вид стали лучше, но он всё очень худ.
В Туле опять дела: по залогу Гриневки, деньги с завода за дрова, нянины деньги в Государственном банке, покупки и, наконец, Зиновьевы и Давыдовы. Вся поездка всегда тяжела. Езда в гости должна быть очень коротка, то есть надо ездить на часок; а то,
10 марта. Нынче Левочка сидит, завтракает, принесли с Козловки газеты и письма, я говорю: «А мне всё нет известий о XIII томе». Левочка мне на это говорит: «Да ты что хлопочешь, ведь я принужден буду напечатать, что отказываюсь от всех прав на эти сочинения XIII тома». Я ему на это сказала: «Только погоди, когда он выйдет». Он сказал: «Разумеется». Потом он ушел, а я стала злиться, что опять он хочет отнять у меня возможность получить немного лишних денег, которые так нужны всем моим детям. И придумала злобное сказать Левочке; когда он шел гулять, я ему и сказала: «Ты напечатаешь, что отказываешься от прав, а я тут же напечатаю, что надеюсь, публика деликатна и не воспользуется правами, принадлежащими детям твоим». Он стал доказывать мою неделикатность, но мягко; я молчала. Потом он сказал, что если я люблю его, то сама напечатаю это отречение от прав на его новые произведения.
Он ушел, а мне стало его жаль, и так ничтожны показались мне имущественные интересы сравнительно с той болью, которую я испытываю от нашей обоюдной отчужденности друг от друга. После обеда я ему сказала, что жалею о том, что сказала ему неприятное, и ничего не напечатаю, а мне дороже всего его не огорчить. Мы оба прослезились, тут стоял Ванечка и испуганно спрашивал: «Что?! Что?» Я ему сказала: «Мама обидела папу, и мы помирились». Он удовлетворился и изрек: «А!»
Холодно, ветер. Был рисовальный учитель, просил взаймы денег, я не дала, очень уж плохой учитель.
Болит спина и грудь, и слабость ужасная. После обеда Таня, Соня Мамонова, Маша, Ваня и немножко Миша плясали под гармонию и фортепьяно. Соня нарядилась бабой. Алексей Митрофанович пошел с четырьмя ребятами, которых он учит, в Тулу.
Читала статью «По поводу ’’Крейцеровой сонаты“» Вогюэ; удивительно тонко и умно. Он говорит, между прочим, что Толстой дошел до крайности анализа, убившего всякую жизнь личную и литературную.
Вечером Левочка читал вслух повесть Потапенко «Генеральская дочь», недурно. Вязала, кроила и шила с Соней кофту Агафье Михайловне.
Левочка переправляет и опять переписывает «О непротивлении», Маша ему переписывает. Эти тяжеловесные статьи даются художнику трудно, а за свое, художественное дело не берется.
11 марта. Приехал Вячеслав [Берс], уехала Соня Мамонова. Я рада Вячеславу и в нем вижу и живо вспоминаю мать и ее к нему любовь.
Таня провожала Соню в Тулу и там обедала у губернатора. Левочка тоже ездил в Тулу верхом, к Давыдову и Зиновьеву, по делам разных крестьян. Я весь день провела с братом. Вечером читали вслух.
12 марта. Приехал американец [Джеймс Крилмен], редактор газеты «Herald», из Нью-Йорка. Еще темный, Никифоров. Разговоры, разговоры без конца.
Получила известие из московской цензуры, что XIII том арестован бесповоротно. Еду в Петербург хлопотать. Это меня страшно расстраивает. Чувствую, что ничего не сделаю, что счастье и веру в свои силы утратила. А может быть, Бог поможет. Снег, ветер, мороз, хоть на санях ездить опять.
13 марта. Была в Туле, никого не видела, кроме деловых людей. Всё раздел со священником. Вечером разговоры с американцем; ему нуясны для газеты сведения о Левочке, которые я ему дала, но очень осторожно, так как учена уже многими. Вячеслав уехал рано утром; он оторвался от нас, жаль. Получила письмо от графини Александры Андреевны Толстой; пишет, что государь не принимает дам, но чтобы я подождала неделю или дней десять ответа.