Дневники 1920-1922
Шрифт:
Вчера вечером получена из волости бумага, что если шкрабы не явятся наутро к 10 часам (за 15 верст), то будут сурово наказаны. А у нас экзамены.
Надо вести дневники школьного учителя. В пятницу прихожу в отдел, сидит новый заведующий Ильенков, стоят Курсанов, интеллигент, исключенный из партии, волостной заведующий отделом нар. образ., солдат с мутными глазами, говорят, что он недавно приехал из германского плена и был спартаковец. Курсанов говорит: «Арестовать их всех на пять дней». Спартаковец: «Да, нужно арестовать». — «Кого?» — спрашиваю. «Шкрабов». — «За что?» — «Не представили личные карточки в трехдневный срок». — «Кто же будет учить, если арестовать?» Курсанов: «Ничего, учительница посидит дней пять, освежится и опять заучит». — «Ну, если вы арестуете, — говорю, — то я постараюсь вас арестовать, всех, кто сидит в городе по народному образованию». Ильенков: «?!» — «Извольте, — говорю, — вот за что, вот ваши преступления: за весь год ни один представитель отдела не был ни в одной школе и т. д…».
И вот опять бумага почти военная. Лютова хочет идти, я остаюсь для экзамена. Находится учительница Татьяна Михайловна Базина, но нет помещения, комнатки во всем огромном доме, все испорчено.
Искал в городе Уездлеском, никто не мог указать и нигде не было вывески, в одном доме двери были открыты, на внутренних дверях висела бумажка с надписью: «Двери за собой затворять» и под этой бумажкой было еще написано мелом: «Бык рогатый». Я подумал: «Наверно, это общественное учреждение, потому что никто частный не потерпел бы надписи „Бык рогатый“». Отворяю дверь, в комнате сидят шесть пожилых женщин на детских ученических партах и очень серьезно и быстро пишут. «Это Уездлеском?» — «Нет!» — «А что это?» Ответа не последовало. «Что же это за учреждение?» — думал я, выходя и еще раз оглядываясь на странную надпись «Бык рогатый».
Лебедев, умирающий от чахотки человек, когда-то хороший оратор, теперь не может громко говорить. Он исключен из партии. Когда спросили Уткину: «За что исключен из партии Лебедев?» — она ответила: «Раз он говорить не может, то на что же он нужен партии».
Утираюсь грязным полотенцем с петушками и вспоминаю, что когда-то у сестры это было красивое полотенце, которое так висело, и она никогда им не утиралась. — Почему же теперь я не думаю, что это красивое полотенце, и не смотрю на петушков? Потому что я им утираюсь. Значит, в полезности исчезает искусство. Вещь, которой пользуешься, не может быть предметом искусства. Искусство и польза, как ветер и солнце.
Ветер веет, потому что солнце греет землю или оставляет ее холодную. Дело делается, и веет искусство, как благодать исходит от святости. Искусство — это милость, это что даром дается, прилагается.
Все ссорюсь с Е. П. и думаю: «Куда девалось то хорошее, что, бывало, я в ней любил?» Конечно, в Леве. Жизнь прожита, и жизнь сохранилась в Леве. Значит, ребенок есть сохраненная жизнь. Семья есть организация для сохранения жизни. А индивидуум — конец.
— Вы нападаете на обывателя — почему? Обыватель обыкновенно человек семейный, семья — организация для сохранения жизни. Значит, обыватель по существу своему должен охранять жизнь от разрушения, и вы, нападая на обывателя, нападаете на существо жизни.
Хозяйство сердца моего расхищается и скудеет, деревенеет душа. Капитал сердца нашего — любовь к людям, но не люди являются источниками нашей любви, она исходит из природы всего мира, и туда надо направить внимание желающему увеличить свой капитал. Богом называют это высшее солнце вселенной, связью с этим Существом живет человечество.
Ученики, окончившие 5-классную школу, экзаменовались во Н-ю ступень, многие не знали, что в России главная река Волга, не знали крещения Руси, никто не назвал главный город Франций и Англии, никто не мог сказать, при каком царе учреждена Государственная Дума, — одичание! А когда ответили, что Русь была крещена в Иордане, что народы, населявшие Российскую Империю, назывались русские и жиды, то среди этих русских мальчиков я почувствовал вдруг то жуткое одиночество, которое охватывает не в пустыне, — в пустыне Бог! а в большом городе, где-нибудь в Питере на Невском в первое время литературной карьеры, когда выходишь из ужасной газетной редакции, наполненной политическими спекулянтами, с отвергнутым рассказом — выходишь с физической точкой тоски у сердца… Боже! как я не знал, просто не догадывался, что это черное пламя начинающейся тоски можно бы залить водкой, сын алкоголика, и я не знал, как пользоваться алкоголем! Вот бы тогда как радостно шел бы я через Невский — трын-трава! а тут иду через Невский, инстинкт самосохранения несет меня, как парус, через лавину экипажей, людей, вот когда я знал одиночество.
Но и теперь мелькнуло это самое страшное чувство, когда я очутился среди учеников, не знающих Волги и Днепра…
По поводу срама, испытанного Левой от приема Семашки. Остается утешение такое: можно испытывать <1 нрзб.>унижение, срам, но не унижаться и не срамиться, если только сохраняется при этом Я высшее, которое дает полный отчет о событии срама с малым «я» житейского опыта и решает по этой открытой книге, что в другой раз так поступать нельзя.
Лебедев — он той же природы, что и Семашко, умный, добрый, хороший человек, а в грязное дело они замешиваются только потому, что, рассуждая книжно, принципиально, они пропускают то малое живое, природное, без чего жизнь не в жизнь. Их ругают изменниками, подлецами, потому что обыватели не могут понять их рассудочной природы. И вот нужна чахотка, измена жене, исключение из партии, ужасающая бедность, смерть — тогда они начинают, как Лебедев, понимать, что они пропустили, жизнь пропустили в рассуждениях.
14 Октября. Покров.
На хуторе у мельника Гаврилы Васильевича: пир, завод в бане.
Звезда утренняя и чувство острой влюбленности в мир. Тихо. Чуть брезжит. В лесу пахнет осенним листом. В желтом свете деревьев при восходящем солнце и бодрые озими.
Рассказ Степаныча про медведя. В такую ночь ночевали в лесу мужики. Бежит медведь, и за ним гонятся два волка. Медведь забрался на стог сена и ну швырять лапами сено в волков, перешвырял весь стог, потом шарк на пруд по скользкому льду и уселся посередке. Волк разбежится, чтобы хватить и увильнуть, да на скользком не рассчитает и прямо на медведя, тот раз! лапой, и волк лежит, другой так, а волков уж и два, и четыре! и другой лежит. Потом медведь убежал и волки убежали, только на льду осталось два.
15 Октября. Ветер бушевал всю ночь. Утро теплое, дождь идет. Второе Левино письмо и тоска отчего-то. Лева такой практический, умный, дельный, всем сначала очень нравится, но мне кажется, что все это он разыгрывает и ученье свое разыгрывает, не соединяясь натурой ни с чем. Может быть, он мал еще или я в нем вижу себя и ошибаюсь.
Тоска моя всегда соединялась с чувством смерти, которая в случае чего в моих руках. Теперь я отвергаю это сознательно: нельзя; раньше в порыве страсти к жизни еще можно было это допустить, но теперь невозможно и просто невыгодно, кроме инстинктивного чувства неправоты этого действия, есть еще и чисто рассудочные невыгоды, потому что судьба Я — неизвестна… а почему неизвестна? Если я что-нибудь люблю, кроме себя, то «я» мое непременно будет в любимом…
16 Октября. Вас. Фед., помещик, завед. Совхозом, разыскал своего сына-коммуниста в помещении Ревтрибунала, в квартире председателя латыша Кронберга, известного своими беспощадными расстрелами. Обстановка: чисто, паркет, хорошая мебель, судебные дела, револьверы, винтовки по углам, в пепельнице окурки от хороших папирос… Встретились холодно и вышли.
Сын:
— Хорошо, что вышли, а то при очистке партии я должен был отречься от своих родных.