Дневники 1926-1927
Шрифт:
Моя радость охотника не оставляет никакого места для жалости, и пусть: через это я привыкаю быть равнодушным и к своей неизбежной будущей смерти, ведь тоже когда-нибудь растянусь, и кто-нибудь скажет: «какой он был маленький». (Зачеркнуто: «большой»).
<На полях>: Вошло в рассказ: «Аромат фиалок».
Четверг. 22 Декабря.Мягкий и удивительно тихий день. Написал рассказ «Аромат фиалок» (о лисице), читал. Т. — хорошо. Завтра отправлю в «Ниву».
Пятница. 23 Декабря.Утренняя мягкая пороша взволновала, хотел идти к Катынскому лисиц обкладывать, но вечером вызвездило. Вместо охоты в баню сходил. В субботу 24-го Дек. ветреный день,
Воскресенье 25 Декабря.Вечером снег перестал, несильный ветер. Мы четверо, с Левой, князем и Яловецким выехали на беляков в Бобошино.
В понедельник 26-го Декабря и вторник 27-го охотились.
26 Декабря. Понедельник.
В поле ветер, в лесу сносно, мороз 5–6°, лес завален снегом и совершенно глух, снег рыхлый, на лыжах невозможно ходить, в валенках трудно идти. Охотились в чаще между Ворониным и Бобошиным. В 8 пускали собак, в 9 у нас было два зайца, 1-го убил Лева, подстояв в чаще, по 2-му я стрелял далеко, когда заяц поляной сокращал путь в чащу возле оврага, убил Яловецкий выше по дорожке. 3-й заяц вертелся в чаще на пространстве 10 десятка и вышел из нее, сделав круг, только один раз. Мы его гоняли с 9 у. до 1/2 4-го в. и не могли убить.
<На полях>: Эхо. Очень мешало эхо в овраге: на той стороне гон был отчетливый, а то было эхо.
27 Вторник.Совершенно тихий, теплый (не больше 0°) день, какие бывают в зиму один-два. Мы пошли в направлении к С., но попали к Воронину. 1-го зайца гоняли довольно правильно, Яловецкий промазал <1 нрзб.>убил. Потом гоняли русака и затеряли. Второго зайца убили около вчерашних мест. Расставились по оврагу. Собаки <1 нрзб.>подгоняли его через овраг, без схода. Убил Яловецкий. 3-го зайца убил на дорожке князь. И еще одного гоняли в чаще до полной темноты и не могли взять.
Из рассказов интересно про старого графа Олсуфьева, гусара, которого знала вся Москва: в церкви прикладывался к нижним иконам, а верхним посылал воздушные поцелуи. Марахин по обыкновению рассказывал о своем прапорщике: «никуда не любил ходить, одно удовольствие чаю со мной пить. Раз взял я чайник и пошел за кипятком…» Когда сдирали погоны, то один офицер застрелился (от оскорбления), а прапорщик (сам из простых) только сказал: «Ну, Марахин, сдирай погоны, видно делать нечего». Интересная тема: описать прапорщика, пользуясь только рассказом его вестового, прапорщик в мужицком понимании, напр., о полковнике, который удирал и поручил своему вестовому идти под руку с дочерью, будто с женой. Как Марахин берег добро прапорщика (орехи запирал, чтобы другие офицеры не расхватали).
В этот раз наблюдал опять в сумерках в лесу яркость перед наступлением тьмы, и небо стало почти фиолетовым.
Еще заметил, что электричество города на облаках было особенно сильно, за две-три версты от города снег был освещен облаками, как луной.
28 Декабря.Ветер и снег. 29-го. Ветер и снег. 30-го — значительный мороз, но все-таки, я думаю, можно бы зайцев гонять.
31 Декабря.Морозная метель. Вечером под Новый год Петя пришел с урока и говорил:
— Ужасная погода.
Я спросил его, в чем ужас, и он ответил:
— Луна, половинка и такая рваная, будто ножницами отрезали — очень неприятно, облака мчатся по ней, закрывают и открывают.
Комментарии
Дневник Михаила Пришвина (1905–1954), вмещающий время с момента первой русской революции до начала послесталинских преобразований — один из феноменов русской культуры XX века. Целая эпоха получила форму дневника, пронизанного стремлением осознать жизнь, описать ее, то есть, выражаясь современным языком, превратить ее в текст. Уникальность ситуации состоит в том, что у Пришвина не было никакой установки
28
Дневник 2 мая 1951 г.
Особый интерес дневник Михаила Пришвина представляет в контексте уже опубликованных дневников Зинаиды Гиппиус, Михаила Кузмина, К. И. Чуковского. Их объединяет укорененность в культуре начала века, общая судьба — публикация в России спустя много лет после кончины авторов, ну и, конечно, эпоха…
Пришвин всем своим существом, начиная от купеческого происхождения, европейского образования, отнюдь не марксистского мировоззрения, стиля мышления и кончая образом жизни, кругом общения и даже манерой одеваться — своим внешним обликом — просто выламывался из советской действительности — был ей абсолютно чужд.
В то же время идеи, принципы и иллюзии социализма, лично пережитые им в юности и тогда же отвергнутые, были слишком ему хорошо понятны, так же, как и мотивы, по которым человек становился рядовым коммунистом. Это ничего не меняло в принципе, но не позволяло ему огульно осуждать новый строй. В его понимании все выглядело гораздо сложнее, трагичнее и… органичнее. По крайней мере, он не уставал размышлять и разбираться в происходящем вокруг.
Пришвин ведет собственное расследование — идет своим отдельным путем и уже этим самым обрекает себя на одиночество и непонимание. До сих пор его подозревают то в конформизме, то в хитрости и скрытом антисоветизме, а он в течение своей долгой творческой жизни — просто русский писатель, плохой и хороший, удачливый и неудачливый, успешный и нет, приспосабливающийся к жизни, но никогда не совершивший низости или подлости, поражаемый скорее отчаянием, чем страхом, и выбирающийся из него, и, несмотря ни на что, изо дня в день продолжающий вести свой тайный дневник, оставаясь в нем до конца открытым и искренним. И, может быть, самое главное, что открытость и искренность — не черты характера, а его «творческое поведение», его путь в искусстве и способ существования — тоже, надо заметить, мало кому понятный.
Все это, вместе взятое, делает дневник Пришвина не только феноменальным явлением русской культуры первой половины XX века, но и прафеноменом нынешнего — или будущего культурного сознания — на это он очень надеется, когда тоже в последние годы жизни записывает: «Все больше и больше овладевает мною мысль о каком-то хорошем месте моем в будущем сознании людей [29] ».
Итак, дневник 1926–1927 годов. В это время проблема противостояния культуры и цивилизации занимает в дневнике очень существенное место. Не то чтобы Пришвин не видел этого раньше. Но в своих рассуждениях он всегда отталкивается от реальной жизни, в которой эта проблема окончательно вышла теперь наружу из теоретической тени. Пришвин кардинально пересматривает понятия природы и культуры, рассматривая природу в космическом, планетном измерении, а культуру в максимальном соответствии ей.
29
Дневник 31 мая 1949 г.