Дневники 1928-1929
Шрифт:
8 Мая.6-го Мая был теплый дождь, и с этого дня надо считать наступление теплого времени. Сегодня было жарко, ветрено, иногда слегка брызгал дождь.
Нерль и Дубец вместе.
Преодолел застенчивость Дубца таким образом. Спрятал кусочек в лесу и заставил искать. Первая нашла Нерль (она просто на глаз видно, — думает) — я уложил ее, потом Дубец — уложил. По приказанию «пиль!» Нерль схватила кусок. Во второй раз Дубец не остался дураком.
Вывел заключение, что учить необходимо каждую собаку в отдельности.
9 Мая.Ветреное, пасмурное, прохладное утро накануне дождя. Раскрываются почки черемухи (утки садятся на яйца).
Прогулка с Нерлью. Она не приносит, как другие щенки, палку. В следующий раз захватить побольше кусочков, буду бросать вправо и влево, чтобы привыкала следить за движением руки.
10 Мая.Ночью проливной дождь. Утро солнечное. Сильный ветер. Новые тучи заходят. Мне снилось этой ночью, будто жизнь человека превращается в звук, который остается вместо жизни и не для одной только нашей планеты.
Спрашивать писателя о «тайнах его творчества» {18} , мне кажется, все равно, что спрашивать от козла молока. Дело козла полюбить козу, давать молоко — это дело козы. Так и о творчестве надо спрашивать жизнь, нужно жить, а не спрашивать художника, в нее влюбленного, «каким способом мне тоже влюбиться».
Какое пустое занятие спрашивать меня, как я жизнь полюбил! Ведь это чисто личное дело, и подражать этому, без риска стать обезьяной, невозможно. А между тем большинство запросов, полученных мною за этот литературный сезон, сводились к вопросу: «Раскройте нам тайну своего творчества».
Третий вопрос анкеты был: «Почему и как вы написали последний рассказ, где черпали для него материалы?»
Признаюсь, что этот вопрос мне очень неприятен. Я ворчу: «И что они ко мне лезут! Мною дана вещь, берите ее, разбирайте, из чего и как она сделана, обратитесь, наконец, к учителям и критикам, они должны знать, научить не по мне одному, а по всем…»
Я с отвращением отшвырнул анкету, но через неделю подумал: «Как-то все-таки неловко, ведь если спрашивают, значит, тобой интересуются. Придет время, забудут, и рад бы был, вот как обрадовался бы, да никто не спросит…»
— Ладно, — говорю, — расскажу, так и быть, расскажу о своем последнем, еще нигде не напечатанном маленьком детском рассказе.
Материалы свои я черпаю из жизни, соприкасаюсь с ней часто даже посредством спорта.
Не знаю, как вам, а мне рассказ очень нравится, я думаю даже, это будет один из лучших моих детских рассказов. Конечно, еще подработаю, напр., надо вставить сцену на площади: козел прыгал, а мужики ему говорили: «Женить бы тебя, подлеца!»
Теперь я вернусь к поучению Тарасовны (кстати, прозвище ее, известное всему городу, «Козья Матка») — с ее елецкой речью, с ее народным складом ума — это коза, молоко рассказа от нее. Но не будь меня, рассказ не появился бы на свет. И рассказ не даром мне дался, в моей голове постоянная мысль о реальном детском рассказе: «реальный рассказ — это сказка, заключенная в меру пространства и времени». Мне рассказ дался тоже как имя Ивана Царевича козлу: за ум и за молоко.
Но скажите, как же этому «уму» научить?
Ванька и Пуська.
Бывало, в голодное время Тарасовна каждый день в Исполкоме чего-нибудь добивается для своего хозяйства. А козел стоит на площади у дверей в Исполком и дожидается. Старухе беспокойно, козел прыгает. Соберутся мужики вокруг козла, дивятся, как здорово прыгает, и говорят ему:
— Женить бы тебя, дурака!
Тарасовне беспокойно, народищу в Исполкоме много, пока дойдет очередь, мало ли что может с козлом сделаться. Вот она высмотрит, когда комиссар зачем-нибудь выйдет в коридор, и к нему туда: «Кормилец, подпиши, козел меня дожидается, беда с ним!»
Так и раз, и два, и три. Вот за что и прозвали Тарасовну в городе Козьей Маткой.
На днях пришли мы с женой к этой Козьей Матке чай пить.
— Милая…
13 Мая.После революции была такая жажда встречи с родными, с близкими. Но когда потом произошли эти встречи, то после короткого восторга каждое такое лицо как бы завязывалось в мертвый узел: становилось обыкновенным, неинтересным, и главное, чем-то прошлым. То же, по всей вероятности, случилось и с Козочкой. Роман «Кащеева цепь» надо тоже считать этим мертвым узлом центрального существа моей жизни. Теперь становится так, что как-то не до него, нет серьезного дела. Остаются только «люди везде» — это еще интересует, т. е. люди, которые являются как-то сами собой, по соседству, к которым не надо ходить, просто люди, живущие вокруг во всяких условиях, непременные члены бытия. Я готов их при встрече иногда обнять и расчаеваться, готов помочь, но только сразу: вложил деньги и стоп, и конец.
Что это, следствие старости?
Или утомление от революции?
Или исполнение желаний: достигнута известная обеспеченность, устроены дети и пр.
Так или иначе, но этот путь возможного полного исчезновения родного, близкого действительного человека и одновременное возрастание славы и богатства, появление вокруг внешних людей и есть тот путь, по которому шел Толстой и то, о чем он молчал (по Горькому), было ничто, Толстой до конца дней своих выдавал людям векселя и в заключение остался банкротом.
У Трубецкого есть чувство природы. Он восхищался весенней ночью на токах. Я спросил его:
— А в Гатчине на токах были голоса этих птиц?
— Были, — ответил он, — только я тогда их не понимал. Вероятно, без горя это и нельзя понять: сравнить не с чем было тогда. А теперь столько горя в себе и когда услышишь голоса птиц — обрадуешься.
Боюсь операционного стола и математики: хирургия — ужас для тела, математика — для головы. Кажется, все могу, захочу, так, кажется, и себя спасу и людям путь укажу, все возможно, если захочу, но если для этого потребуется спокойно вынести операцию, или пройти высшую математику, — конец: не могу, не дано.
Слепые в колонии инвалидов имени Каляева тоже весны дожидались. И когда стало тепло, они побрели в город продавать свои пайки. На вырученные деньги они покупали вино, выпивали и пьяные с дикими ругательствами возвращались домой. Иной раз скатывались вниз с высокой насыпи, дрались между собой. Весной у них тоже пробуждается любовь. Там в колонии нельзя, они пользовались теплым временем и, выпив в городе, на обратном пути в колонию валились в кусты. На днях двое так выпили, что прямо на улице целовались взасос и так увлеклись, что на Красюковке вообразили себе, будто они в кустах, и легли в грязь. Их окружили мальчишки, из окон смотрели, открывали окна, кричали на них, как на собак. Но они ничего не видели и делали это в грязи у всех на глазах, им не было стыдно, они были слепые.