Дневники 1928-1929
Шрифт:
<На полях>По этому сюжету написан детский рассказ «Японец» {5} .
Петя ушел. Лунная ночь. Городок завален снегом.
Отправлена спешным Груздеву статья о Горьком «Мятежный наказ».
Совершенно закончено с копией звено «Юный Фауст». Приступаю к следующему.
7 Января.Рождество.
Мягкий день, только не тает. Самый счастливый теперь Петя. Я стоял у окна на рассвете, смотрел в лес и, когда стало видно, сказал себе: «вот сейчас Петя пустил Соловья». Я не могу охотиться, но мне приятно, что охотится Петя, вроде как бы взамен меня: значит, время не пропадает. Буду иметь наслаждение выслушать вечером его рассказ.
Петя явился поздно, потому что не мог отозвать Соловья, который гонял долго при луне, причем замечательно, что вечером, когда следов не было видно, он гонял без скола, вероятно, в оттепель чутье его было очень сильно. Снег уже выше колена, но рыхлый, трудно ходить, но еще можно, на лыжах совершенно нельзя. Убил двух беляков, из которых один был наш «невозможный» (см. 26 Дек.) {6} .
Здоровье улучшается, но по ночам еще есть жар. Плохо спалось. Снег. Луна.
Не выходит из головы самоубийство еврея Гиршфельда: так чудовищно сближается в нем любовь к Недоступной Даме и сифилис.
До 40 лет, благодаря чистой моей Павловне, я не понимал обращения с «женщиной». Явилась эта дама {7} и все мне показала. Испытав, я возвратился к Павловне, питая равнодушие к той даме, и если она приближалась — отвращение. Но я представил себе, что она меня любит, как я любил когда-то «невесту» {8} и 20 лет ей надоедаю собой. Дело в том, что в любви нет молитвы, которую можно читать утром, вечером, ночью и через это достигнуть желанного сближения: никаким трудом, никаким талантом не возьмешь свою возлюбленную, если только ей самой не захочется сблизиться. Впустую будут все мои молитвы, самые усердные, даже и до кровавого пота, молитвы, с которыми за жизнь можно бы <1 нрзб.>железным буравчиком высокую каменную гору, в любви не шевельнут волоса и, что ужаснее всего, никогда и не дойдут до нее даже во сне: в любви нет молитвы, ничего нельзя прибавить к ней и от себя и от Бога: что есть, то есть!
<На полях>Лева уехал, дано ему за комнату с 15 дек. по 15 января — 22 руб.
на дорогу 2 р.
телеграмма 1 р.
харчи неделя 7 р.
32 р.
8 Января.Мягкий, тихий день, летит снежок. Я все еще выдерживаю, сижу дома. Вечером созвал гостей, были Трубецкие и Лопухин.
Олифа.
Охот, лыжи в оттепель, говорят, надо смазать олифой, и снег не пристает совершенно.
Теория Дарвина.
Лопухин рассказывал об известном тульском самоварном мастере Баташове, который был еще и любителем куроводства. Он вывел свою особенную Баташовскую породу кур, чрезвычайно уродливых. Эти куры были в Туле на выставке, и под клетками было написано: «Теория Дарвина. Труды Баташова».
<На полях>Это годится к рассказу о клычковских гусях. Под конец: я <1 нрзб.>, но на какой-то выставке встретил уродливых кур с надписью: «Теория Дарвина. Труды Клычкова».
13 января. Сочельник Нов<ого> года.Читал книгу «Смертобожничество», в которой автор, примыкая к Федорову {9} , говорит, что истинная христианская идея — это победа человеком смерти, тогда как обычная <1 нрзб.>религий это, наоборот, обожествление смерти.
Горский говорит, что острое отношение Толстого к смерти явилось у него через Федорова. И еще, что уход Толстого есть очень сложное явление, до сих пор не разгаданное. Этим уходом Толстой будто бы зачеркивал все свое толстовство.
Тарасиха сказала: «Умрем-то, конечно, уж мы все, это никого не обойдет». Горский сквозь зубы: «Все ли?» Тарасиха странно посмотрела на него и продолжала: «Я себе место дешево купила в Лавре. Кто вам его охранять будет? — спрашивают меня. — Сама, — говорю. И правда, что мне стоит <1 нрзб.>, а дешево. Вот бы теперь, когда дешево продаются места, всем бы…» — Горский сквозь зубы: «Всем ли это нужно?» Тарасиха вздрогнула: «Всем, батюшка, всем это». — «Всем ли?» — «Да в уме ли вы?»
Говорили о смерти Розанова, что перед смертью голодал человек, хотя возле него были три взрослые дочери. Никто из дочерей не хотел унижаться и выпрашивать пайка.
— Кому хочется унижаться, — сказал я, — иногда бывают обе стороны правы: и те, кто унижался, и кто, наоборот, оставался на своем посту и не унизился.
Я сказал об одном упрямом профессоре, который не хотел принимать академического пайка ни за что: лучше, сказал он жене, я умру, а от них не возьму. И, получив бумагу о назначении ему пайка, действительно, написал отказ, и, сам больной, попросил жену отнести бумагу начальству. Жена его, еврейка, рассудила по-своему, бумагу с отказом уничтожила и паек получила, и потом получала его и потихоньку кормила им профессора до смерти. И он умер, не зная сделки, умер величественно, с чистой совестью, как немногие.
— Всякая ли женщина должна так поступать? — спросил я.
Тарасиха с азартом ответила:
— Всякая хорошая женщина.
И рассказала о себе, как она тоже обманула своего старика. «Вот извольте видеть, привели нам на двор мужики жеребенка, молоденький, жирный сосунок, ну прелесть что такое! Я сдуру-то и скажи это мужу. Он это на меня: «Умру с голоду, а не стану есть жеребенка!» Что тут делать? — заплакала я и отказалась. Вскоре после того приводят кобылу. Ну, говорю себе: не будь дурой, Авдотья Тарасовна, не захотел есть жеребенка, поест кобылятины. А знаете, это все от жены, такое устроит, что муж и кобылятину съест за телятину. Всю кобылу он у меня съел, и только уже через четыре года узнал от меня, что он ел, и когда узнал, благодарил.
Позвольте, милые! вот еще было с калошами. Дозналась я, что пришли калоши, всего пар двадцать, не больше. Мыслимое ли дело рассчитывать, что мужу моему дадут калоши из двадцати-то пар! Я же все-таки иду, день стою, прошу — и не смотрит, другой стою — досадно ему, кричит: «Сказал вам нет — и уходите». Я не ухожу. На третий он мне окончательно говорит: «Я вам сейчас все объясню, а потом, извините, я вас выгоню помелом. Желаете?» — «Хорошо, говорю, объясните!» И объяснил он мне все, что калош всего двадцать пар… Я его перебила и говорю: «Да я у вас этих калош и не прошу, я прошу вас подписать мне на одну калошу». А такие были калоши по одной, разрозненные. «Их берут, — говорит он, — на починку. Зачем же вам одна калоша?» — «Да ты, голубчик, мне на одну подпиши, и я уж как-нибудь найду другую, ты мне только дай на одну». Он и подписал мне ордер на одну калошу. Выхожу я веселая, три дня стояла для своего мужа и добилась, подписал, а уж на одну подписал, там-то я получу, только бы подписал. И действительно получила две пары калош из новых, и мужу и себе.