Дневники Фаулз
Шрифт:
— Я начинаю верить в Бога. Случилось прямо противоположное тому, что было в Париже, — сказала она. (Она была неофициально помолвлена со студентом юридического факультета, но разорвала помолвку.) — Только теперь я понимаю, как он страдал.
Чувствуя себя виноватым и несчастным, я старался ее утешить. Но даже в этом я участвовал всего лишь процентов на восемьдесят. Ни один контакт с внешним миром не затрагивает меня целиком. Выше того, что испытал с Джинеттой, я не поднимался. Какая-то моя часть всегда отходит и следит за происходящим со стороны.
Что это? Шизофрения? Или тайное самодовольство?
6 июня
Джинетта. Я
197
Повесть (фр.).
— Лучше бы нам не знать друг друга, — говорит она. — Если б я только знала, сколько горя меня ждет.
На это я ответил, что всякий опыт ценен.
Она:
— Какой в этом смысл, если все кончается n'eant [198] , неизбежной разлукой?
Но на этом основании можно отрицать жизнь и оправдывать самоубийство. Ничто все равно придет. Важно, что ты будешь делать в ожидании прихода.
Однако я понимаю огромную разницу между нами. Разворачивая прежнюю метафору, Джинетта все еще на берегу, она находится в состоянии переживания — радуется или страдает. Я тоже страдаю и радуюсь, но в то же время я в море и могу созерцать горе и радость как проходящие перед глазами картины.
198
Ничем (фр.).
— Ты должна постараться забыть меня, — сказал я. — Мне же не надо этого делать. Для меня ты навсегда останешься частью прошлого.
Я имел в виду, что мое художественное, «морское» начало недоступно земному страданию. Эта раздвоенность, шизофрения — своего рода благословение. Мне дана милость, ей — нет. Высокая привилегия художника быть в той степени, в какой он может, романтическим и гордым в подобных вещах. Быть провидцем.
Разница между художником и не-художником. Для последнего люди и их отношения четко определены, реальны, одномерны. Для меня они полны прозрачности и неопределенности, притворства, тайны. Все усложняется высокой чувствительностью рефлектирующего мозга и его разнообразными реакциями; его способностью рождать гипотезы, переносить художника в вымышленный мир.
15 июня
Джинетта. Никогда ничего не просит — напротив, приходится хитростью выведывать ее желания. Ее родители — противники клерикализма, девочку даже не крестили. Мне кажется, если ребенку привили привычку молиться — это для него полезно. Создается привычка обращаться с просьбой. Абсолютная независимость изгонит из мира милосердие. Самые трогательные моменты в жизни — это приношения даров, жертв, но тот, кто дарит, должен уметь просить и слышать просьбы. Своей независимостью она напоминает Б.У. Брили, но мужчине независимость больше к лицу.
Когда я на днях сказал, что, обращаясь к священнику-иезуиту, называю его «отец», у нее это вызвало взрыв сарказма. Мне же такое обращение представляется всего лишь проявлением вежливости. Мне нет дела до армии, но я обязан, вступая в разговор с офицером, называть его по званию. Необходимое уважение по отношению к другим слоям общества.
Сегодня она спросила меня, есть ли смысл в нашей переписке во время разлуки. Я сказал, что переписка представляется мне более естественным делом, чем ее отсутствие. На это она возразила:
— Твои письма всегда такие продуманные, recherch'ees [199] . Ты пишешь так, словно между нами ничего нет.
Это правда. Терпеть не могу изливать чувства на бумаге — тем более когда пишу не для себя. Родители приучили меня, что всякое проявление эмоций — признак дурного вкуса. И педагоги тоже. Но они правы. Хотя несколько переборщили. Эмоции существуют и должны проявляться. Тайно (как здесь), открыто или случайно. В ежедневных мимолетных встречах. Чувства — не для чтения, не для передачи в письмах.
199
Вычурные (фр.).
Однако подлинная причина ее раздражения — наша разлука. Ее горечь, требовательность ко мне нарастает.
— Какой смысл писать, если мы расстаемся навсегда? — говорит она.
— Чтобы смягчить боль, — отвечаю я.
Она цинично предлагает болезненный разрыв, но, мне кажется, еще передумает.
Она: «Не вижу никакого смысла в нашей переписке».
Я: «В таком случая, как бы мне ни хотелось тебе писать, буду ждать первого письма от тебя».
Она (горячо): «Я никогда не напишу первая».
Типично женская логика.
17 июня
Наш последний день с Дж. Первый раз за несколько недель мы «вместе». Почти весь день в моей комнате, потом — по сандвичу в кафе и прямиком в Блоссак. Там мы молча сидели под тяжелым, свинцовым небом. Казалось, говорить не о чем. Я пытался притворяться сказал, что ничего еще не решено. Она попросила меня не лукавить. Пришлось сказать правду: да, мало шансов на то, что нам суждено снова встретиться. Меня наполняла светлая — нельзя сказать, чтобы неприятная, — меланхолия. Я предвкушал свободу. Она принесет одиночество.
Позже мы пошли в ночной клуб «Сюлли». Оттуда — в парк у реки. И домой. Я не знал, что говорить, когда мы прощались. В такой ситуации слова «прощай навеки» непостижимы. Мне кажется, я засмеялся. Кажется невозможным, что эта пытка может прекратиться.
Разлука подобна смерти.
Конец эпохи.
Написав эти слова в 2.30 ночи, я вдруг пожалел, что не овладел ею, не удержал, не женился на ней.
Через три часа мой поезд. En route [200] — в Бретань! Ад наступит, когда я вернусь домой.
200
В путь! (фр.)