Дневники Фаулз
Шрифт:
Сумеречные бабочки, их здесь много. Иногда они залетают в комнаты. Почему эти солнцелюбивые существа летят в тень? Сегодня, наблюдая за одной из них, я понял почему. Она кружила по комнате, зависая в воздухе над разными предметами, и как бы проводила инвентаризацию. Цветы — вот что она здесь искала. В это время года цветы на острове растут в основном там, где можно найти влагу, — на тенистых склонах и в долинах. Сколько поколений сменилось, пока это стало понятно? И у бабочки, и у меня. Я рассуждаю, как Дарвин. Особое очарование изучения природы заключается в попытке постичь отдаленные пути ее развития. Это сродни страсти к путешествиям. Tout comprendre [419] . На днях мне показалось, что я уловил особый крик, издаваемый белыми трясогузками после того, как они поймают мошку. Словно узнал новое слово в трудном языке.
419
Понимать все (фр.).
Думаю,
11 ноября
Еду в Пирей встречать Роя Кристи и его жену. Их пароход пришел — необходимые формальности, приветствия, два дня на Афины, Акрополь. Для меня они — как новые игрушки: я наблюдал за их реакцией, проверял, чувствовал свое превосходство, был их гидом и переводчиком. Они вели себя как настоящие англичане, англичане за границей, — ели блюда местной кухни. Были еще наивнее, чем я мог предположить. Конечно же, мы пошли осматривать Парфенон. Они бродили вокруг довольно равнодушно. Рой сделал несколько чисто архитектурных замечаний и выглядел разочарованным, что не было оснований сделать их больше. Похоже, он не ощущал романтической, символической стороны этого места, руин, теней прошлого, прекрасного местоположения. Он дважды повторил:
— Да, сюда стоило прийти.
Странное замечание — как будто он предполагал, что поход сюда будет напрасной тратой времени, и теперь удивлялся, что так не случилось.
Довольно равнодушно они отнеслись и к переезду на Спеце. Когда началось самое интересное, они погрузились в сон; в салоне сидели, повернувшись спиной к красивейшим островам. Приятное разнообразие после Англии — похоже, это все, о чем они думали. Если Рой так прозаически относится к жизни, как он может быть писателем? Ему не хватает артистизма и быстрой реакции; он, как и Денис Шаррокс, почти равнодушен к природе, к естественному окружению. Он впервые увидел Парос, впервые увидел гибискус, но они не поразили его, не подарили ощущение чуда. Восторженность не по его части. Элизабет в этом похожа на него; высокая, сутулая, в ней есть что-то от поджарой собаки, очень сдержанная, довольно беззаботная, но упрямая; ее, как и мужа, Греция оставила равнодушной. Он просто глух к красоте, она же, как мне кажется, считает дурным тоном проявлять восхищение. Такая современная поза — я все видела, все знаю, ничто не может меня поразить — является скорее защитой, чем проявлением агрессии. В очередной раз жалею людей, ничего не знающих о природе, людей, которых не может взволновать мир без человека.
Белая трясогузка, элегантно покачивая хвостиком, идет через миниатюрный редкий лесок розовато-лилового осеннего морского лука. Я видел это несколько раз — очаровательное зрелище.
30 ноября
Ясный, превосходный день. Прошлый вечер отдал пьянству; мы отправились к Георгиу [420] , пили, распевали песни, шутили; рецина лилась рекой. Утром голова раскалывалась, само же утро было чудесным — легкий ветерок и ослепительно яркое солнце. Позавтракав, я пошел на холмы, один, испытывая чувство подъема и желания размять ноги. Все вверх и вверх по козьим тропам — в мире пихт, воздуха и залитых солнцем опушек. Ловил древесную ящерицу изумрудного цвета. Оглянулся — белые домики внизу, лодочки в лазурном море. Пихты, солнце, ветер и одиночество. Я снял рубашку и пошел дальше обнаженный до пояса. Наконец достиг центральной гряды; по другую ее сторону — море, блистающее и сверкающее между Спеце и Пелопоннесом. Бледно-голубые горы в пенистых завитках облаков. Некоторое время шел вдоль центральной гряды, потом стал торопливо спускаться по крутому склону, минуя пихтовые рощицы, к заливу Анаргироса [421] . С грохотом несся я меж пихт, стремясь поскорее добраться до моря. Залив Анаргироса — уединенный уголок острова с четырьмя-пятью коттеджами. Около одного я остановился. Старик возился с цилиндрической упаковкой для хранения оливкового масла. У него были густые брови и длинные седые усы. Жена тоже вышла, почти беззубая, морщинистая, веснушчатая, сгорбленная — вылитая ведьма; ее не назовешь подходящей Бавкидой для Филемона [422] . Но она оказалась очень полезной. Сам залив — широкий, удобный, с прекрасным каменистым пляжем, окруженный кустарником, сквозь него просматриваются белоснежные стены коттеджей.
420
Таверна на дороге между гаванью и школой. Иногда Дж. Ф. называет это место «У Георгоса».
421
Залив на западном побережье, то есть на отдаленной от поселка Спеце стороне острова.
422
Согласно греческой легенде Бавкида и Филемон были старой супружеской четой и жили бедно в своей хижине во Фригии. Однажды Зевс и Гермес, путешествующие под видом странников, постучались в их хижину и были приняты с таким гостеприимством, что Зевс в благодарность превратил хижину стариков в храм. Там они счастливо жили до глубокой старости. Чтобы ни одному из супругов не пришлось оплакивать другого, Зевс исполнил их просьбу умереть в один день, а после смерти превратил их в деревья, растущие перед храмом из одного корня.
Переваливаю через холм и оказываюсь в заливе Святой Пятницы (Агиа Параскева) [423] . К моему удивлению, он не безлюден. Мистер Пятница — лысый мужчина с легким пушком на голове, в шортах и зеленой рубашке, загорелый, веснушчатый; глаза приятные, добрые; похож на бывшего руководителя скаутов. Это известный в здешних краях господин Ботасис, владелец ближайшей виллы «Джасмелия» (от жасмина) [424] . Пригласив меня на кофе после купания, он исчез подобно фавну.
423
Если идти на север от западного побережья, этот залив следующий после залива Анаргироса.
424
Предок Ботасиса был героем греческой борьбы за независимость. Он и его вилла послужили прототипами для Мориса Кончиса и «Бура-пи» в романе Дж. Ф. «Волхв».
Я плавал в холодной кристально чистой воде, бросал камушки, загорал. Этот залив самый красивый и уединенный на всем Средиземноморье. Просторный пляж, за ним пихтовая роща, часовенка — и абсолютный покой. За этим узким заливом простирается море, вдали видны Пелопоннесские горы. Я съел три яйца, слишком острый рокфор и два яблока. После этого почувствовал себя хорошо — язычником, животным, тем, кто находится в полном согласии с природой.
Поднялся в «Джасмелию». Хозяин тепло встретил меня, провел в уютную гостиную, дал возможность ознакомиться с его картинами, фисгармонией — по его словам, он профессионально пел в опере, — просмотреть гостевой альбом. Впечатляющее количество знаменитостей побывало здесь. Великий старик Венизелос украшал этот список, в альбоме были его фотографии под сводчатой галереей. На других фотографиях — английские адмиралы, аристократы, писатели, художники. Я написал: «Здесь Средиземноморье предельно выражает себя, хозяин же — само гостеприимство». Похоже на визит к дантисту, где каждому вручают книгу отзывов. Этот коротышка — удивительный человек, по-детски обаятельный, энергичный и жизнерадостный; его тщеславие не раздражает, он доброжелательный и гостеприимный. Провел меня по всему дому, словно я — выгодный покупатель. Виллу он спланировал и построил сам; ее не назовешь красивой, но глаз она радует; в ней много полукруглых арок, а уж расположена она исключительно живописно — на крутом склоне, разделяющем две уютные бухточки, в окружении пихт, спускающихся к самому берегу; впереди за морем горная цепь Парной, а позади залитые солнцем лесистые холмы Спеце [425] . Лучшее местоположение трудно вообразить — возвышенное сочетание леса, моря, солнца, ветра и гор. Совершенство не романтического, а классического рода.
425
Горная цепь Парнон на юго-востоке Пелопоннеса идет параллельно побережью залива Арголикос.
Мы поднялись на крышу и постояли на верхней террасе. Где-то далеко внизу, в пустынной долине, пела девушка; сильным голосом она свободно и непринужденно распевала турецкую песню, которая долетала до нас в отрывках, и из них не удавалось сложить целое. Сверху мы увидели, как к дому бежит маленький мальчик.
— Телеграмма, — сказал Ботасис.
Посланец, неожиданный, как Гермес. По извилистой тропинке мы спустились к частной бухте Ботасиса. На хозяине были альпинистские ботинки, кепка от солнца, огромные темные очки; он непрерывно говорил о себе и Спеце. Мы прошли мимо дерева.
— Если кто-то срубит это дерево, то только я. Никому другому не позволю.
Дерево росло посреди дороги, загораживая всем путь. Ботасис заговорил об Анаргиросе:
— Очень несчастный был человек, сплошные семейные неприятности, — потому и оставил все свои деньги на доброе дело.
Он показал мне, где привил побег фисташкового дерева к це-ратонии. На холм он взобрался не останавливаясь, но дышал тяжело. Для человека его возраста это было нелегкое испытание. Ботасис ругал мою школу, ее директора, попечительский совет, и потому не мог мне не понравиться.
Он проводил меня до половины пути, пройдя две или три мили по своей дороге, которой премного гордился и постоянно о ней говорил, — упоминал о связанных с ее строительством трудностях, применении динамита, рассказывал и другие истории создания этой великолепной, но никуда не ведущей дороги. Мы миновали колонию разросшегося асфоделя — зеленые толпы маленьких человечков. При заходе солнца Парной был ослепительно прекрасен, его голубая линия четко вырисовывалась на зеленоватом небе; на востоке из-за хвойных лесов выплывала полная луна. Строительством внутреннего, удаленного от моря отрезка дороги руководил анатолиец, он без всякой помпы проложил несколько сотен ярдов трассы через сосновые леса в самой уединенной части острова. Этот строитель — «замечательный работник» — умер от голода во время оккупации.