Дневники, письма. Воспоминания современников

Чивилихин Владимир Алексеевич

19.2.47 г. Давно, очень давно не писал сюда. Иногда вспомню про дневник и не хочется брать его в руки совсем. За это время ничего почти не изменилось. Только усиленная работа и не менее усиленный отдых. Расти нельзя при таких условиях. Самое главное событие за это время – это оформление отпуска. С большой неохотой Воропаев подписал заявление. Я почему-то твердо убежден, что обратно я сюда не приеду. Одно из двух: или останусь в Тайге, или в Чернигове. Итак, с 1-го числа иду в отпуск. Дней десяток хочется поделать деньги, чтобы приехать домой в сапогах (какие скромные желания) и прокормить до отъезда семью. (Ведь мне пишут, что одна только постная картошка.)

11.4.47 г. 18-го числа я был дома, что и следовало ожидать, у нас – голодовка. Ну, начали продаваться, продали дом, оказалось, что ехать нельзя… Продали дом один, купили другой и теперь вот в долгах сидим по уши, есть нечего, садить нечего, меня провожать не с чем…

16.4.47 г…Смотрел первую в своей жизни оперу Гуно «Фауст». Хорошо!.. В Округ путь держу.

29.4.47 г. Был в Округе, был в управлении, сейчас в Троицке. Попробовал уволиться – Воропаев отпускает, управление – нет. Думы мучительные и изнуряющие не дают покоя. Здесь оставался без гроша, голодал. Потом выгрузили втроем вагон угля – заработали на Гошку, Володю и меня 25 кг жмыху соевого и 1 литр масла – продали на 300 рублей. Поделили братски, и тягучая, большая скука снова обуяла. Сегодняшний день – что-то давит мне на сердце и тяжелой пеленой голову закрывает; почти в бреду варю чугунок сои и поедаю ее; поминутно сворачиваю цигарки и курю, а думы о матери, несчастной труженице, об Иване, также несчастном, всего себя отдавшем на служение стране…, о Марусе с ее коротким счастьем и бесконечной вереницей страданий… и я сам… который сам себя теряет в такой адской обстановке.

Будет ли праздник на моей улице? И какой период в своей жизни я назову: «Это – мой праздник!»?

С завистью смотрю на бездумное, легкое житье многих, для которых работа, «антирес», стопка и т. п. – превыше всего. Завтра в 3 ч утра – я уже буду ровно 10 лет без отца; он уже почти вытерся из памяти: мой далекий и родной, хочется поплакать сейчас звериным плачем, с внутренним страшным ревом и грызней до костей своих рук. О, – какие нелепые слова, но сколько тут бессонных ночей и тоскливых часов!

Сегодня внезапно показалось мне, что я схожу с ума. Мыслишка Шопенгауэра в голове засела, и казалось, что нет большей правды, чем она – ведь все сумасшедшие глубоко уверены в своей правоте, принимая за непреложную истину и закон больные измышления своего воспаленного мозга.

Некий грек говорил, что «увидел ты свет, поспеши обратной стезей скорей в покои небытия». Факт самоубийства – плод, конечно, долгих размышлений, и я понимаю их: Горького у рва в Новгороде, Есенина в «Англетере», Маяковского в своем рабочем кабинете!

Пусть это все хреновина, пусть это я сожгу, пусть прочитаю еще раз и засмеюсь, пусть это все забудется потом – бред, бред…

Завтра получаю карточки и пускаюсь в путь опять. Поеду на Запад, через Москву на Украину. Искать сестру, детей ее, счастье своего и материного.

14.5.47 г. Какие скачки! Сколько глупостей я сделал за эти 3 месяца. Вот уже 3 дня – я в Чернигове. В Москве пожил 3 дня. Что ж – мои родственники живут, не скучают. Подъехал к Москве – было 30 рублей денег. Сходил в Третьяковку, в кино Метрополь, попил сельтерской, и нет денег. Ну, хоть подкормился немного. Как больно слышать неуверенное приглашение к обеду с тайной надеждой, что я откажусь, как стыдно чайку стакан попросить. Бродил по Москве вечерами, смотрел на москвичей, видел салют 9 мая; но шаткость моего положения – не давала покоя. Эх – эти соболезнующие вздохи! Встретился с Петром Морозовым. Он какой-то начальник в комитете по делам колхозов при Совете Министров. Ругал меня, что я не заехал после техникума в Новосибирск – он бы устроил меня и с работой, и с квартирой, и с питанием – все было ему это легко сделать. Дал мне на дорогу малость хлеба, сала, масла, сахару – и это было очень действенно. Уезжаю из Москвы – у меня не было ни копейки денег. Эх, Вовка!

Приехал в Чернигов… Ходил в депо, в отделение, в Ж.У [4] . – работы нет нигде. Устроился бы в отделение диспетчером – нет права управления. Пойду еще к директору Ж.У – может быть, мастером определюсь с 1 июня. Я сейчас вне закона – меня найдут – будут судить. И все это так сложилось, что ничего нельзя было поделать. Я начинаю терять голову. Как там мать? Что она кушает? Опять, думает, бросил… Разве можно так жить?

Что теперь думает Воропаев – этот замечательный человек и руководитель. Как он воспитывал меня, как поддерживал дух! Если бы не был я нищий – остался бы там навсегда – помогать ему работать… Сады цветут на Украине – прелесть. Яблони, груши, вишни, но любоваться ими нет охоты, так пасмурно на душе.

4

Железнодорожное училище.

20.5.47 г. Неужели не сумею я стать в ряд средних? К черту громкие слова. За ними сразу встает простое скорбное лицо матери с ее грустными, выплаканными досуха глазами и скрюченными коричневыми пальцами. Вечная труженица! Не оправдался твой безмерный труд, не помогают тебе дети.

21.5.47 г. Был вчера в библиотеке Короленко. В журнале «Вокруг света» за 47 год, №, кажется, 2-й, прочел очерк Кожевникова «Красноярские столбы». Я знаком с этими Столбами, лазал сам по всем местам, по «катушкам», «колоколу» и т. д. И мечтал не раз написать очерк или рассказ на эту тему. Прочитав очерк, мне почему-то показалось, что это не так трудно было и написать так, по крайней мере, мог бы. Слишком близкая мне тема, надо было тогда заметки делать, писать. Будучи в Троицке – мечтал посетить башни Тамерлана, недалеко от станции Тамерлан по пути на Курталы. Стоило съездить туда, посмотреть своими глазами, пособирать рассказы местного населения – обработать в красивую легенду, познакомиться в хорошей библиотеке с историческим материалом, постараться сделать несколько фотоснимков, посидеть десяток вечеров и этот труд окупился бы первым напечатанием пусть в этом же журнале. Как все сейчас кажется просто. А!

24.5.47 г…Сегодня последний день есть что кушать. Продавать уже нечего. Мэки, мэки. Муки голода, муки курильщика и традиционные муки юности – обманутых иллюзий и рухнувших надежд. Ни от кого нет писем. Я читаю, читаю и читаю; беспорядочно, бессистемно. Это для того, чтобы не думать, потому что думать ни о чем другом не могу, кроме будущего, бутерброда, папиросы и т. д.

Проклятая бедность! Ты давишь, убиваешь, притесняешь, насилуешь. Сколько мучительных минут пережил я из-за тебя, сколько бессильных жестов и слов было за эти годы безысходной нужды.

Вспоминаю, однажды, он зашел, постучавшись в дверь, сказал «Здравствуйте» и недоуменно оглянулся: – пустые, пожелтевшие в углах стены, засиженная мухами электрическая лампочка над столом, мыльные пятна на грязном корявом полу и маленькая, согбенная фигура моей матери, с красными распухшими руками, нечеловечески безобразными от вековой, безмерной работы, растерянно стоявшей у корыта, от которого валил влажный пар. Все это неприятно удивило его, и что он, однако, старался не показать, но глаза матери говорили ему о тщетности его стараний и, извиняясь, униженно молили своим бездонным, печальным светом. «Проходи, проходи!» – закричал я из комнаты, притворно радостным и вместе с тем с едва уловимой угрюмой ноткой, которую слышишь в голосе оскорбленного и униженного, но гордого дурашливым упрямством или даже незначительным, но осязаемым превосходством. Он прошел и сел на подставленный мною стул, пищавший и трещавший в суставах. Это был мой товарищ по группе, аккуратный, вежливый, прилично одетый. Он зашел ко мне по пути, пригласить на консультацию по сопромату – была весна – мы сдавали зачеты. Он начал увлеченно рассказывать о вчерашней вылазке в лес с приятной компанией сверстников, а я…я лежал на кровати, накрывшись моей старой шинелью. Я не встал ему навстречу, и он не спросил меня, почему я лежу.

«Что читаешь?» – спросил он и внимательно нагнулся к книге, которую я держал в руках. Это был Ласкер. «Учебник шахматной игры». Притворяясь, что очень заинтересован книгой, было видно, что он думает обо мне, моей бедности и об этом неудобном положении, в которое он попал, не подозревая, что я нахожусь в более неудобном положении, хотя и лежал на кровати. Потом он положил книгу и глянул на меня. Я сказал ему глазами «уходи, видишь, я лежу голый в постели, потому что моя верхняя одежда в стирке, видишь, вон сохнет в окне. Он также глазами: «Я ухожу и уношу ледок, который теперь не может не быть в наших отношениях. Я теперь немного знаю, как ты живешь. Сочувствию и жалею всей душой». Он внезапно заторопился: «Ну, уже, наверное, 8-й час, опоздаю на консультацию». «Посиди, посиди» – говорил я радушно, на правах хозяина, – «Да, должно быть, семь-то уже есть». Ходики отчетливо тикали в этой паузе. Было четверть седьмого. «Ну, я пойду. Пока», – говорил он, пробираясь через кучи грязного белья к двери. «Да посиди, фу-ты какой! Ну, забегай!» – крикнул я ему, когда он был уже у двери. «Зайду», – хлопнул он дверью, и только тут я покраснел ото лба до шеи и заскрежетав зубами, вцепился в волосы так крепко, что онемели пальцы.