Дневники, письма. Воспоминания современников

Чивилихин Владимир Алексеевич

Что же получилось из всего этого (я говорю вообще обо всем том, что уже 4 месяца у меня не лезет из головы).

Я потерял работу, спокойствие, хлеб и многое, многое другое. Мать потеряла спокойствие, хлеб, может быть даже, в скобках сказать, – второго сына.

Сестра Мария потеряла здоровье, большой кусок, хлеба большой кусок, громадный моток нервов и все радужные надежды.

Больше всего я потерял в глазах родственников, от самых дальних до единоутробных, и все-таки больше всего в своих собственных глазах. Возможно, что потеряю единственное, что имею – свободу. Вот уж о чем не хочется думать, но это самые главные думы мои! Кто виноват? Только я. Что делать? Все дороги ведут в Москву… Как Марусе об этом сообщить? А? Где ты, совесть моя?

5.7.47 г. Вчера утром поехал в село. Повез Алику (сын Марии. – Е.Ч.) в лагерь 5 шоколадок, повидал его, попрощался… Чудесная Хохландия! Как обедняла ты! Зашел еще раз в лагерь. Постояли с Аликом под знаменитой Шевченковской липой, что безобразно-широко раскорячилась у самой школы, поглазели на монумент, воздвигнутый в память Тараса, всплакнули под конец с Алькой, расстроенные отнюдь не этой липой, монументом, пьяным воздухом, и простились, поцеловавшись, по-мужски, крепко сжимая друг друга. Я побрел, торопливо воткнув папиросу в зубы, а Алька долго стоял, вытирая слезы худенькими ручонками, чтобы офицерские сынки у калитки не заметили их. Ехал домой, т. е. в Чернигов, стоя в кузове во весь рост и глотая серую горячую пыль от встречных машин и подвод; тоскливо, сжав зубы, озирался по сторонам, обозревая тощенький урожаишко этого года. Сухой, бессильный, желтый ячмень, зеленые пятна льна в низинках, немощное жито по колено – не выше, и тосковало сердце до того по-крестьянски, что хотелось вздохнуть тяжело и безрадостно: «Хреновые нынче зеленя, паря!»

6.7.47 г…К кому прикоснуться в Москве и кто меня подопрет вначале, когда мне будет невыносимо тяжело? Пошел я сегодня в читальный зал областной библиотеки, взял томик «Большой энциклопедии» с «Москвою», посмотрел на нее, матушку, места, где был, посмотрел, и явстенно видно стало мне, что делать больше нечего и надо ехать скорей. Нашел Крюково, отмеченное зеленым кружком, силикатная промышленность, и стал с надеждой думать о дяде Алексее (он живет там, хотя смутно представляю себе это место и совсем не представляю его – не видел ни разу). Лучезарные пахучие грезы завитали в моей голове: он поможет, он подкормит, он сам в одиночку скитался. Главное то, что у меня это временно. Стану на довольствие, буду опять бороться с голодом, холодом, вообще с нуждой, а сейчас пока желудок переваривает собственные соки и, сердясь сам не зная на кого, сосет и гложет своего беспокойного соседа, который живет, живет, живет.

9.7.47 г. Сколько бы я принес пользы дома с 13 мая по 13 июля! Сколько бы было скошено травы, напилено дров, нарвано ягод, выращено огурцов и картошки. Ручаюсь, на зиму б хватило. А теперь еду неизвестно куда, к кому, зачем. Самое поразительное в моем поведении то, что я нахожу оправдания этому поведению…

До 3 часов дня – ничего не кусал. Сосущая боль в желудке, головокружение, тошнота и слабость во всем теле. Потом пришла Маруся – без хлеба. Накопала картошки, надергала свеклы или «цукрових буракив», как говорят здесь в газетах. Я пошел в сарай, помахал слетающим с топорища топором над гнилым, желтым бревном, набрал коричневых легких кусков торфа в ведро: черт побери, глаза застилает, мутит; и придя домой – растопил печку. Наварили этой бурды, называемой у нас за столом – борщом (добрая свинья не будет есть) и без капельки жиру, без кусочка хлеба уплели целый чугун. Глаза посветлели у нас, и Маруся стала собираться на работу. Через час у меня уже не было совершенно никакого ощущения сытости. Собрался (под этим подразумеваю: отмахнул назад волосы и надел тюбетейку) и поплелся на базар. На базаре всего до черта. Ходил между рядов, стараясь независимо смотреть на горы хлеба, сала, яиц, белые батареи бутылок с молоком, корзины вишни, ягод, семечек, и голод схватил снова. Зашел за ларек, вытащил дрянненький портсигар из кармана, почистил его песочком и, выйдя на толкучку, продал за 9 рублей какому-то огольцу… Я с остервенением протолкался к продавцу в ларьке, получил и тут же оплел бутерброд: 100 гр. хлеба и 100 гр. колбасы – 8 р. 70 к…

С каким удовольствием и тоской я вспоминаю сейчас Сибирь, Тайгу, свои годы, что я провел там, обилие ягод в наших лесах и болотах, кедровый промысел… Мамашу вспоминаю, такую, какая она есть: предупредительная, робкая, безмерно трудолюбивая. Как она сейчас там? Писем давно нет. Наверно, Надежда уехала на дачу с детсадом, а мама с Борисом сейчас сидят без тех 500 гр. хлеба, что у них весной были. Чем она занимается сейчас, моя несчастная? Там у них сейчас 4 часа дня. Наверно, побежала своей торопливой походкой в лес, прихватив кусок веревки – за сучьями, оставив в громадном, но пустом доме Бориса, который возится с куском дерева, что-нибудь выстругивая из него. Как я хотел бы сейчас очутиться возле вас, дорогие. Как хотел бы ходить в депо на работу и, приходя домой, подставлять мазутные ладони под ласковую теплую струю, приготовленную матерью, заглядывать утайкой на плиту: «Что ты, мол, сготовила там?» и расставаясь с чашкой, недовольно ворчать, так просто, по привычке, чтобы не показать ей, как я люблю ее. Хотел бы сейчас обхватить Бориску, построжиться над ним: «Что, балбес, не хотел учиться, ну иди в Ж.У, да если примут еще», а потом зацеловать его наивные, широко распахнутые глаза. Потом Надежу бы увидеть. Услышать, как взвизгнет она радостно, а потом притворно-равнодушно спросит: «Как доехал, как здоровье?», и выслушав какой-нибудь шутливый или грубый ответ, или засмеется смущенно и интимно: для двоих; или свирепо вытаращит глазищи, наши, черносливовые, и буркнет: «У, дурак», а я потом долго буду разглагольствовать о том, о сем – пока не забудет она мою грубость.

А самое главное, самое желанное – я хотел бы посмотреть Ивана, хотя и не знаю, о чем я с ним буду говорить, – так счастье бы захватило меня. На сколько дней у нас разговоров?!!! Я расспросил бы его о том, что он пережил, перенес, перетерпел, рассказал бы о том, что я пережил, перенес, перетерпел, и из хорошего, чего мало было, и, главное, про эти годы мучений, голода, хандры; скитаний и исканий, глупых поступков, и о тысяче прочих вещей мы переговорили бы. Не представляю я тебя сейчас, браток. Где ты? Что ты? Как ты? Да и дружков бы увидеть не мешало. Только посыпятся эти больные вопросы: Откуда? Каким образом? Ведь ты был в отпуске? Увидеть бы Бориса. Не того, Черникова, а Найденова, хотя и дружил я с последним всего полтора года, а с тем – 10 лет, так много мне дал и так много плохого помог мне выбросить этот Найденов – незаметный, скромный, нескладный паренек, и сейчас тоже не знаю, где он и что он, хотя почти явственно представляю, как он. Так хорошо мы дружили, дополняя друг друга, помогая друг другу и зная друг друга так, как каждый из нас знал себя самого.

30.7.47 г. Долго не писал. С 9-го по 30-е очень многое изменилось. Кажется 12-го числа выехал от Маруси, без билета, почти без денег, но с тайной надеждой на лучшее. Добрался с горем пополам до Москвы, и начались дни хандры, скитаний по Москве в поисках работы. Родственники по матери приняли плохо (сколько же кормить им меня). Припугнули милиционером – (невидаль), и я с сердцем однажды, хлопнув дверью, – ушел. Поехал в Крюково – не зная ни адреса, ни места. Приехал туда под вечерок, побродил по станции. Что и следовало ожидать – не нашел. Хотел было совсем возвращаться назад, но осенило: телефонная станция! Быстро сходил, узнал дорогу, оказывается, еще 5 километров в сторону – подсобное хоз(яйст)во «Ржавки». Так вот, мой дядя Алексей там работает ветеринарным врачом. Поддержал он меня крепко! Во-первых, поддержал в смысле питания. Потом в том, что забиваться от Москвы далеко – не след. И посоветовал, используя его гостеприимную квартиру как базу, искать работу за городом, т. к. я уже пытался – в Москве не прописывают. Много изъездил я, но наконец из Управления трудрезервов получил бумажку для ознакомления и устройства на работу в г. Узловой – более 200 километров от Москвы. Но выбирать не приходится. Похарчился в Москве у родных так, как давно не харчился и, наверное, не скоро буду. Щи, превосходные супы, рисовая, гречневая и другие каши, хорошо помасленные – досыта, жареное сало и чай, чай с белым хлебом и рафинадом. Еще родня в Москве объявилась со стороны Алексея и его жены. Чудесные, простые люди. С какой простотой приглашают за стол, не подозревая, за что я садился месяц назад в Чернигове. Но все проходит. Прошло и это, и вот я сейчас в Узловой, оформляюсь в Ж.У на должность мастера п/о. Вопрос серьезный. Дело идет к смене профессии в корне. Принял директор хорошо, пока поселили в пустующем общежитии, дальше – не знаю. Что остается написать о прошедшем. От души, сердечно поблагодарить дядю, его жену, Клавдию Константиновну, ее родичей, мамашу – за то, что не дали пропасть. Больше того, оказали поддержку на первый день буханкой хлеба, парой селедок, десятком рафинадных кусочков, куском мыла, и, самое главное, Алексей Иванович бестрепетно отдал мне свое осеннее пальто: «Носи!» – просто сказал. Благодарен до бесконечности. О нем я еще буду писать. А теперь работать, работать и работать.

Работать, как проклятый, несмотря ни на что (хотя бы для того, чтобы разуверить моих родственников в том, что я никуда не годен). Показать, что я годен и не на плохие дела. Ведь в Москву заезжать придется, хоть и далеко. Написал маме письмо. С нетерпением жду ответа.

1.8.47 г. Сегодня мой первый день работы. Я писал уже, что меня приняли и оформили, как молодого специалиста. Денег 950 рублей… Работа в августе будет без группы, а с сентября буду возить на практику группу человек 15 «сливок» подрастающего поколения. Чтобы не сесть в калошу, и особенно там, в депо – надо этот месяц поработать и так поработать над собой, чтобы полностью оправдать доверие всех. Дали комнатку в общежитии на месяц, может быть, отвоюю ее и на зиму, что было бы замечательно. Все будет зависеть от моей работы. В этом – главное. Жать!

Сдал карточку на довольствие в столовую. За счет ребят – кормятся все мастера, и неплохо кормятся. Кормится еще более неплохо завуч новый, который работает всего 5 дней. Кормятся не только обедами, но и хлебом, что, конечно, ребята видят и возмущаются – отсюда большое недовольство, слабее много дисциплина. Называют они этих мастеров «хапошниками» и «кусошниками» – очень верными именами…

Основное, что мне помешает – это моя молодость. Есть ученики с 28-го года рождения и мне неудобно, когда кто-либо переспрашивает удивленно и безжалостно: «С 28-го?» Уже слышал краем уха шепоток ребят: «Новый мастер – с 28-го года».

Ну, что ж, будем бороться!..

7.8.47 г…Завтра все разъезжаются – остается одна группа, на хозработах. Работал сегодня в кабинете, чертил. Отправил письма: домой и Ивану. Что он никуда не пишет?

У меня на койке стоит сейчас казенный полубаян. Будет возможность – буду учиться играть. Достать бы самоучитель!

8.8.47 г. Купил плитку и уже варил 2 раза. Карточку отоварю – не совсем удобно ходить в столовую, т. к. ребята будут думать, что отрываешь от них…

Все эти дни чертил. Не могу никак сосредоточиться на технической литературе, за которую взялся – немного повторить…