Дневники русских писателей XIX века: исследование
Шрифт:
Все это относится к внешним рамкам хронотопа погодинского дневника. Но и его внутренний план не отличается своеобразием. Он тяготеет к традиционному построению путевых журналов первой трети XIX столетия. Погодин здесь остается вполне архаистом, нисколько не пытаясь подняться над старинными приемами и штампами. Смысл пространственно-временного мышления Погодина в дневнике сводится к тому, что при осмотре памятников культуры и центров европейской цивилизации он пытается посредством особого настроя чувств выйти за пределы современности и проникнуться духом той эпохи, в которую были созданы данные объекты. Эти психологические перемещения во времени, эмоциональное «переживание» исторической эпохи идут от сентиментально-романтической культуры с ее апологией прошлого и эстетизацией высших человеческих эмоций: «Чей это палаццо? Фоскари. А это? Пезаро <…> Я припоминал с скорбию историю этих замечательных фамилий. И готов был плакать. Куда все девалось?» (ч. 1, с. 193); «Я перенесся воображением, когда Венеция встречала таким образом какого-нибудь Дондоло (1204 г.), после того как он, 94-летний старец, возвращался к ней, покорив Константинополь <…> Что за празднества тогда были на этих водах» (ч. 1, с. 205); «Версаль должен напоминать Людовика XIV, его двор <…> Я совершенно перенесся в их век <…>» (ч. 3, с. 21).
Смещение исторического времени носит, однако, локальный характер, не распространяется на все содержание записи, так как входит в планы и замыслы Погодина-историка («нельзя быть ни профессором истории, ни профессором археологии», «не видав его <Рима> памятников»).
Основной текст дневника имеет устойчивую пространственно-временную структуру, подчиняющуюся не капризам фантазии его автора или культурно-историческим задачам, а последовательности событий, происходящих по маршруту путешествия. В соответствии с этим, время то замедляет свой бег (Петербург, Прага), то ускоряет его (Франция, Бельгия, Голландия). И здесь бросается в глаза зависимость времени от пространственных координат путешествия. В Петербурге и Праге, например, описываются те объекты, где автор останавливается с научными целями. Осмотр, участие в заседаниях, научные встречи «растягивают» время, хотя реально Погодин задерживается здесь на короткие сроки. Описание заседаний Академии наук, собраний археологической комиссии, встреч с учеными (Шишковым, Богуславским, Шафариком) создают впечатление длительного пребывания автора в этих местах. Замедляющаяся временная динамика создает отрицательный эстетический эффект. Невыразительные, монотонные описания имеют интерес только для их автора, а на читателя нагоняют лишь скуку.
Картина резко меняется тогда, когда Погодин попадает в центр европейской цивилизации, где время и жизнь текут в другом темпе. Писатель сразу отмечает это обстоятельство, так как едва поспевает за всем после психологически глубоких итальянских впечатлений: «Время здесь <в Париже> идет так скоро, что никак не успеешь за ним» (ч. 3, с. 79): «Время течет здесь, как вода, как деньги <…>» (ч. 3, с. 82).
Все последующие записи, с пространственно-временной точки зрения, отличаются своего рода аритмией, возникающей из-за несоответствия между физическим протеканием событий и отставанием психологического ритма их переживаний автором. Хотя писатель и осознает этот факт, ему все-таки трудно следовать обычному ритму («В Париже надо жить по-парижски и слушаться минуты» ч. 3, с. 24; «как досадно бывает подчас, что принужден спешить» ч. 4, с. 20).
Таким образом, хронотоп погодинского дневника представляет собой неоднородное образование. При господствующем положении локального времени – пространства в нем встречаются элементы исторического и психологического времени. Кроме того, хронотоп постоянно испытывает на себе то субъективное (авторское), то объективное воздействие. Подверженность различным влияниям создает нестабильность пространственно-временной структуры записей, что порой приводит к эстетической дисгармонии.
Структура человеческого образа в путевом дневнике подчинена его жанровому содержанию. Постоянное движение и кратковременность остановок препятствуют проникновению в характеры тех людей, с которыми автор встречается в дороге. Поэтому образы дневника путешествий преимущественно представляют собой структуру, основанную на внешних признаках, характеристиках и деталях. Это относится как к случайным дорожным знакомым, чем-то заинтересовавшим путешественника, так и к знаменитостям, знакомства с которыми он ищет.
Ограниченность образа внешними признаками, тем не менее, не исключает (в пределах данной схемы) некоторого разнообразия его оттенков или типов. Погодину это качество свойственно в особенности, так как длительность его путешествия предполагает определенные изменения в характере восприятия людей, природы, населенных пунктов.
Вначале следует остановиться на приемах создания образа у Погодина. Как уже отмечалось, Погодин во многих отношениях остается архаистом. Данное качество отчасти свойственно и его подходу к воссозданию человеческого образа, особенно на первом этапе путешествия. На образах ученых, с которыми историк встречается в России и за рубежом в процессе своего турне, лежит сильный налет сентиментализма. Погодина буквально переполняют чувства и положительные эмоции, когда он встречается с людьми науки – маститыми филологами. Об их образах со слов автора на страницах его записок нельзя сказать ничего определенного, поскольку все они скрыты за густым слоем восклицаний и патетических фраз: «Одно утро провел я в беседе с достопочтенным нашим A.C. Шишковым. Удивительно, как до сих пор, до таких преклонных лет, он сохранил такую живость чувства! Лишь только дойдет речь до славянского языка <…> глаза его засверкают, голос сделается звонче, он помолодеет» (ч. 1, с. 11); «Я внимал великому мужу <лингвисту Шафарику>, не смея дохнуть, опасаясь проронить одно слово, смотрел на него с благоговением. Казалось, что я слышу голос с того света, что передо мною стоит муж времен апостольских» (ч. 1, с. 114); «С каким почтением смотрел я на сих отшельников, посвятивших себя святому делу народного образования <…> Честь вам и слава, знаменитые подвижники, украшение человечества!» (ч. 1, с. 122).
В дальнейшем повествовании оттенок сентиментализма, хотя и сохраняется в отдельных образах и эпизодах, в целом утрачивает свое положение конструктивного приема. Он вытесняется зрительным принципом. Последний формируется под воздействием общей методологической тенденции путешествия, центрального принципа отбора материала. Зрительное восприятие является главенствующим в структуре переживания дорожных впечатлений и подчиняет себе все другие способы общения с внешним миром.
Встречаясь с известными людьми западной цивилизации, Погодин уже не предается тому восторгу, который был свойствен его восприятию людей славянской книжной культуры. Общий склад западного мира, культура отношений и строй личности вынуждают Погодина изменить характер восприятия и оценки человека. Не имея времени для детального и глубокого анализа характера, Погодин стремится предельно точно передать внешний облик той или иной европейской знаменитости: «Гизо – мужчина лет за пятьдесят, среднего роста, худощавый, с открытым лбом, легкой проседью в волосах, говорит внятно, – есть в нем нечто немецкое и протестантское» (ч. 3, с. 106); «Араго – человек лет под 60, высокий ростом, с навислыми бровями, черноволосый с проседью, очень приятной наружности, бодрый и свежий, в широком кофейном фраке, в жилете старого покроя» (ч. 3, с. 127).
Было бы неверным, однако, сводить изменения в принципах изображения человека в дневнике Погодина к социальным и культурно-историческим влияниям. Здесь мы наблюдаем и определенную эволюцию его литературной манеры. Она связана главным образом с изживанием остатков сентиментализма в стиле.
Разновидности образов. У Погодина отчетливо выделяются три группы образов по их внутренней структуре. К первой относятся собирательные, или коллективные образы. Они строятся по национальному и профессиональному признакам. Наличие таких образов в дневнике обусловлено научными целями автора. Поездка предпринималась с тем, чтобы на месте получить как можно больше сведений для будущих исторических трудов и преподавательской практики. В задачу автора входило обобщение почерпнутых фактов. Поэтому закономерны рассуждения историка как об отдельных личностях, так и целых общностях – профессиональных группах и национальных образованиях.
В подходе к подобным образам у Погодина отсутствует догматизм и предубежденность. Он не стремится подогнать под научные категории или готовые схемы факты, а напротив, пытается осмыслить имеющиеся знания в свете новых сведений: «Остальное время продумал о славянах и их великих корифеях, которым поистине принадлежит первое место в истории нашего времени <…> Понятия о славянах вообще очищаются у меня: чтобы судить верно, надо видеть все самому, надо переслушать много людей, с разными взглядами» (ч. 1, с. 91–92); «Поляки умны, любезны, живы, храбры, – но рассудка у них меньше, чем ума, как между романскими племенами у французов» (ч. 1, с. 42).
Аналогично строится образ профессионального типа. Хотя в задачу Погодина не входила аналитическая работа над подобным материалом, как художник и дотошный путешественник он наблюдает, делает обобщения и отмечает в дневнике характеристические особенности разных профессиональных слоев – ученых, политиков, парижских профессоров. Погодина интересуют не только люди культурного слоя. Как историк он ищет и схватывает особенности групп более низкой социальной категории: «Путевые содержатели – особенный класс людей, которые живут очень хорошо, пользуются порядочными доходами и имеют средства образовываться, давать воспитание детям. В пристойных домиках живут они на станциях среди своих семейств и могут вести жизнь мирную, честную, приятную и независимую» (ч. 1, с. 44).