Дневники русских писателей XIX века: исследование
Шрифт:
Встает вопрос о достоверности источников информации и степени доверия к ним Одоевского. Почему маститый писатель, сенатор, человек высокой философской культуры рядом с сенатскими дебатами располагает сплетни Гостиного двора и «жареные» факты бульварной прессы? Разгадку этого психологического феномена нужно искать в необыкновенно возросшем доверии к свободному слову. Одновременно к старым источникам информации кредит доверия был здорово подорван. Официоз утратил то магическое воздействие на сознание человека, которым обладал в недавнем прошлом.
С аксиологической точки зрения все источники информации в это время уравниваются в правах. Это видно из того, что в дневнике Одоевского они зачастую соседствуют, располагаются в одном смысловом ряду. К ним относятся городские слухи, письма к автору и другим лицам, анекдоты, газетные статьи («Университетская история по городским толкам 1861 – сент. 25–26 – октябрь», с. 138; «Веневитинов при мне получил письмо от своего управителя из Симбирской губернии <…>», с. 96; анекдот о вел. Кн. Михаиле Павловиче в записи под 23.10.60 г.; «Журнал «Рассвет» <…> в Одессе напечатал статью о Шавельской истории младенцев», с. 133; «Московская болтовня <…>», с. 230).
В дневник попадают и совершенно оригинальные «кадры», крайне редко или вовсе не встречающиеся у других авторов – современников Одоевского. Они переносятся в текст почти без изменений и представляют собой художественную карикатуру и диалог «в натуре»: «Басня – верблюд и лев (на Чевкина). Лев сделал верблюда министром <…> Ходячая карикатура – Россия окружена колыбелями, в которых крестьянский вопрос, финансовый вопрос» (с. 96); «Идя по Кузнецкому мосту, я слышал следующий разговор двух людей, шедших за мною» (с. 234).
Замена повествовательной формы наглядно-иллюстративной свидетельствует об исчерпанности традиционных методов классического дневника дореформенной поры и поисках средств, адекватных жанровым трансформациям.
Однако было бы слишком смелым утверждать, что Одоевский безусловно доверяет всем источникам, поскольку переносит без разбора идущие от них сведения на страницы своей хроники. «Любомудр» и аристократ князь Одоевский был чужд дешевого «плюрализма» и осознавал разницу между истиной и правдоподобием даже в смутное и противоречивое время. Присутствующая в его дневнике «неотобранность» материала является творческим методом, а не гносеологической или этической установкой. Это отчетливо прослеживается как в истолковании ряда фактов, так и в принципах их систематизации. Поэтому ссылку на источник нельзя понимать буквально, в смысле истины в последней инстанции. В особо сложных, крайних с точки зрения правдивости случаях писатель разводит источники по степени их достоверности, как будто его рассказ адресован широкому читателю: «6 мая 1862 г. Как рассказывает публика <о новом судопроизводстве> <…> Как было на самом деле <…>» (с. 148).
Стилистическая структура дневника неоднородна. Эпоха, в которую он велся, ломала каноны жанра, в том числе и его стилистическую составляющую. Утрата монологичности открыла путь для широкого потока разнородных стилевых образований. У опытных хроникеров (A.B. Никитенко, И.М. Снегирев, П.А. Валуев, Л. Толстой) данное воздействие не было таким интенсивным в силу давно устоявшейся языковой манеры. Одоевский же начал вести дневник именно тогда, когда стилистическая система дневникового жанра претерпевала качественные изменения.
Языковыми источниками для Одоевского служат изустные истории, предания старины, газетные статьи, стихотворные вкрапления. Все они являются носителями оригинальных литературных стилей, «чужого» слова в повествовательном контексте «хроники». Функция таких автономных образований не ограничивается чистой информативностью. Благодаря им записи дневника приобретают эстетическую выразительность. Страницы хроники воспроизводят не только борьбу идей и социальные коллизии; здесь сталкиваются и по-своему вовлекаются в конфликт различные языковые сознания. Через стиль они являют свое мировоззрение. Языковая архаика анекдота 1790 г. (06.11.60) или рассказ очевидца о событиях из эпохи Николая I контрастируют с злободневной политической инвективой против министра внутренних дел Валуева не только на стилистическом уровне, но и в идейном отношении. Здесь Одоевский задает тон и предвосхищает стилистические тенденции в дневниковом жанре конца XIX в. (дневники В.Н. Ламздорфа, A.C. Суворина, В.Г. Короленко).
Будучи представителем ушедшей в прошлое эпохи практически во всех отношениях, Одоевский, тем не менее, сумел найти свое место в литературном движении 1860-х годов как автор дневника.
Александр Васильевич
НИКИТЕНКО
Дневник Александра Васильевича Никитенко [39] занимает видное место в ряду нехудожественных жанров русской прозы XIX в. С момента первой публикации в 1880-е годы он неизменно привлекался исследователями в качестве источника по истории общественной жизни и литературы. Однако ни издателями, ни учеными этот литературный памятник никогда не рассматривался с точки зрения его жанрового своеобразия в ряду других образцов дневниковой прозы. К дневнику относились исключительно как к вспомогательному материалу и закрепили за ним сомнительное в научном отношении определение литературных мемуаров.
39
Никитенко A.B. Дневник: В 3 т. – М., 1955–1956.
Эпоха, в которую создавался дневник Никитенко (1810–1870-е годы), была периодом бурного развития дневника, который пользовался популярностью во всех слоях образованного русского общества. Начиная со второй половины XIX века, русские исторические журналы («Русская старина», «Исторический архив») публикуют огромное количество дневников, подтверждая тем самым актуальность, продуктивность и историко-литературную значимость жанра. Дневник перестает быть элементом частной жизни и литературного быта и становится частью литературного процесса.
В свете этого закономерным было бы рассматривать дневник по аналогии с другими литературными жанрами, т. е. применять к нему такие же приемы научного анализа, как и к художественной, литературно-критической и публицистической прозе.
Однако литературное сознание эпохи, а впоследствии и научная традиция не смогли пересмотреть подхода к дневнику, осмыслить его жанрово-родовую природу. Осознать дневник не просто как литературный факт, а в качестве самостоятельного жанра, функционирующего на основании своих внутренних закономерностей, мешало то обстоятельство, что дневники вели не только и даже не столько писатели, литераторы, а люди, зачастую далекие от литературы и не имеющие литературного дарования.
В этом отношении дневник Никитенко занимает промежуточное положение. Не являясь писателем, его автор около 50 лет имел прямое отношение к литературе как университетский преподаватель, академик и цензор. На педагогическом и научном поприще Никитенко прослыл посредственностью и вошел в историю литературы исключительно как автор «Дневника».
Дневник Никитенко принадлежит к числу немногочисленных образцов жанра, которые заставляют читателя и исследователя усомниться в справедливости «приговора», вынесенного историей и наукой дневнику как вспомогательному, второстепенному роду литературы. Он обладает бесспорными литературно-эстетическими достоинствами, а в других отношениях может рассматриваться как эталон дневниковой прозы.