Дневники русских писателей XIX века: исследование

Егоров Олег Георгиевич

Второй особенностью типологии поздних дневников стало расширение зоны бессознательного. С момента кризиса и возобновления систематического ведения дневника эта сфера бытия Толстого занимает в его летописи исключительно важное место. Толстой постоянно находится как бы на грани двух миров, измеряя глубину то одного, то другого. Ощущение зыбкости границ между ними и легкости соскальзывания в глубь, в тьму и неопределенность бессознательного из области света сознания озвучивается рефреном, завершающим и открывающим записи за ряд лет: «Е. б. Ж.» – «если буду жив. – Жив». Многочисленные рассуждения о времени и пространстве, о границах «я» и «не-я» отражают дальнейшее движение мысли Толстого в неведомую сферу психики. Все чаще объектом изображения становится не обычный для интеллектуала «духовный мир», а не подверженные рациональному определению и волевому контролю психические зоны: «18 июня, <1889 г.> Утром думал о том, что жизни нет, потому что

ушел в себя» (50, 97); «15 <сентября 1904 г.> Странное дело: я пришел к тому убеждению или, скорее, вернулся, что всякое объективное изучение есть суета, обман, даже преступление, попытка познать непостижимое. Только свой субъективный мир открыт человеку, и только изучение его плодотворно» (55, 90); «8 <июня 1895> Как к старости начинает уничтожаться реальность мирской жизни, начинает прощупываться сквозь мнимо реальные явления, сквозь образ мира – пустота, а за пустотою бог, от которого пришел и к которому идешь» (53, 36); «21 <ноября 1906> Все заблуждения философов – от построений объективных. А несомненно только субъективное, не субъект Иван, Петр, а субъективное общечеловеческое, познаваемое не одним разумом, но разумом и чувством – сознанием» (55, 275); «20 декабря 1896 г. Одно очень поразило меня: это мое ясное сознание тяжести, стеснения от своей личности, от того, что я – я. Это мне радостно, потому что это значит, что я сознал, признал хоть отчасти собою того не личного я» (53, 123).

Жанровое содержание дневника Толстого не подлежит однозначному определению. Хотя типологически дневник не выходит за рамки интровертивной разновидности, его содержательная насыщенность не укладывается в обычную жанровую форму. Эволюция дневника от журнала самонаблюдений и нравственного самовоспитания периода индивидуации к анализу душевной, семейной и общественной жизни с позиций выработанного в начале 80-х годов учения позволяет дать ему обобщенное (но очень приблизительное, условное) название дневника психологического. В этом смысле он может быть соотнесен не только с упоминавшимися дневниками Н.И. Тургенева и В.А. Жуковского, но и в определенной мере с летописями Герцена, Чернышевского и Добролюбова. Последний не случайно дал одной из своих ранних дневниковых тетрадей жанровый подзаголовок «Психоториум». Именно так следовало бы назвать и значительную группу дневников Толстого разных периодов. Но если у вышеназванных авторов «психология» не выходит за рамки поверхностного самоанализа и обычных для возраста рассуждений на общие темы, то Толстой в своих дневниках ту же самую проблематику доводит до протонаучного психоанализа. Помимо «психологии», в дневнике представлены философские, социальные и религиозно-нравственные темы, эстетическая критика и полемика, литературные штудии и домашний быт. Все это не попадает под общее определение и зачастую рассматривается вне психологического аспекта. Жанровые границы дневника Толстого настолько же размыты, насколько и его романы. Как признавался Толстой по поводу «Войны и мира», это то, что хотел выразить автор в той форме, в которой оно выразилось: «12 января 1909 г. Напрашивается то, чтобы писать вне всякой формы: не как статьи, рассуждения и не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь» (57, 9).

Подобная свобода выражения и отбора материала далась Толстому нелегко. На протяжении ряда лет начинающий писатель старался придерживаться правил в области метода не менее скрупулезно, чем в бытовой повседневности. И в организации материала дневника он стремился навести тот же порядок, что и в душевном бытии. Но везде рамки оказывались тесными для его богатой натуры и оригинального таланта. Следование рациональному методу стало возможным только на короткий срок.

Уже на раннем этапе ведения дневника Толстой пытается группировать материал по степени его обработанности и практической значимости для будущего. Так возникает идея «записных книжек», которые долгие годы служили своего рода черновым вариантом дневника. Этот метод был эффективен в том смысле, что позволял сразу же фиксировать пришедшую в голову мысль, не дожидаясь исхода дня, когда писатель, как правило, обращался к своему журналу.

Порой записи делались наспех, на случайном клочке бумаги и уже потом переносились в дневник: «Хотел выписать записанное в книжке – потерял <…>» (51, 61); «Носил, носил записочку с мыслями и потерял».

Существенное воздействие на метод дневника оказало то обстоятельство, что о его ведении с начала 60-х годов знали многие родные и близкие Толстого. Проникновение другой хотя бы и родственной души во внутренний мир писателя нарушало сокровенный характер записей и всегда было нежелательно для него. Правда, у Толстого не раз встречаются мысли о том, что дневник пригодится для детей и потомков, что не стоит уничтожать слишком интимные вещи ранних тетрадей. Но эти записи как бы перечеркивались признаниями другого рода и психической тенденцией позднего периода к радикальному уходу «в себя»,

в мир внутренних переживаний и тайных дум. Такая тенденция намечается уже в первый год после женитьбы, когда Толстой и его юная супруга параллельно вели записки о своей жизни и взаимно доверяли их чтение: «18 июня <1863 г.> Все написанное в этой книжке почти вранье – фальшь. Мысль, что она <Софья Андреевна> и тут читает из-за плеча, уменьшает и портит мою правду <…> Должен приписать, для нее. – Она будет читать – для нее я пишу не то, что не правда, но выбирая из многого то, что для себя одного я не стал бы писать» (48, 54).

Невозможность скрыть от широкого круга посвященных подробности его духовной летописи приводит Толстого к нескольким попыткам создания тайного дневника. Таких попыток было три: «Карманный ежедневник 1907 г.», тайный дневник 1908 г. и наконец «Дневник для одного себя», который писатель вел в течение трех месяцев перед самой смертью в 1910 г. Все эти факты свидетельствуют не только о стремлении писателя «уйти от всего этого чужого» (56, 138), но и о приверженности привычному, испытанному временем методу самоанализа.

Способ отбора жизненного и «мыслительного» материала определил и стилистику записей. На протяжении многих лет в дневнике Толстого происходит борьба и развитие двух стилевых тенденций – информативной и аналитической. В поздних дневниках они распределились по двум рубрикам: описательной и рационалистической («думал»). До этого времени обе были представлены в нерасчлененном виде, так, что порой автор сознательно отдавал предпочтение одной, хотя на самом деле другая тенденция нередко первенствовала какое-то время: «9 июля 1854 г. Девизом моего дневника должно быть: не для доказательства, а для рассказа» (47, 10).

Преобладание одной из названных стилевых тенденций зависело от жизненных обстоятельств и психического состояния писателя. Интерес к информативно-повествовательной форме, как правило, повышался с тех случаях, когда Толстой строил планы ведения регулярной жизни. И наоборот, приток бессознательного увеличивал долю аналитического материала на философские, нравственные и религиозные темы. Эти периоды чаще всего совпадали с конфликтами с самим собой и семейными кризисами. Но в любом случае обе тенденции органично переплетались и, как и в художественной практике, составляли особенность толстовской повествовательной манеры.

Дневник как «оперативный» жанр не всегда удовлетворял Толстого стилистически. В нем то и дело встречаются жалобы на невозможность быстро и полно выразить и записать промелькнувшую мысль в той форме, в какой она заслуживала бы сохранения на будущее. В то же время Толстой всегда подчеркивал отличительную особенность дневникового стиля как шероховатого, неотработанного, эстетически «сырого». В этом он видел его преимущество перед «законченностью», «искусственностью» стилей других литературных жанров: «13 сентября 1891 г. Есть огромное преимущество в изложении мыслей вне всякого цельного сочинения. В сочинении мысль должна часто сжаться с одной стороны, видеться с другой, как виноград, зреющий в плотной кисти; отдельно же выраженная, ее центр на месте, и она равномерно развивается во все стороны» (52, 51).

Нередко, особенно в поздний период, стиль дневника Толстого испытывает сильное воздействие извне, со стороны близких писателя, читавших и переписывавших его записи. Такой обычай, заведенный в семействе Толстого, деформировал логику мысли и способ ее выражения, вынуждал автора вносить нежелательные изменения, придававшие записям искусственный характер. В таких случаях Толстому приходилось вести борьбу с деформирующей тенденцией: «30 марта 1909 г. То, что читают и списывают мои дневники, портит мой способ писания дневника. Хочется сказать лучше, яснее, а это не нужно. И не буду. Буду писать, как прежде, не думая о других, как попало» (57, 44–45).

Важной особенностью стиля дневника является наличие в его составе многообразных автономных жанровых образований. В целом представляя собой психологическую жанровую разновидность, дневник Толстого включает в себя рассказы-миниатюры, маленькие философские и этические трактаты, критические разборы произведений различных авторов – от Лао-цзы до современников писателя, статьи богословской тематики, заметки к художественным произведениям, монологи-исповеди. Вся эта пестрая, жанровая и стилистическая, картина тем не менее обладает объединяющим началом, позволяющим судить о дневнике как о монолитном стилистическом образовании, – это личность автора. Она не дает рассыпаться на части громадному неоднородному материалу и воспринимать эти части в качестве самостоятельных произведений, как, например, в дневнике младшего современника Толстого Короленко. Сохранению единства способствует и то обстоятельство, что при всем жанрово-стилистическом многообразии дневник Толстого остается «гомофонным», в нем отсутствует чужое слово в той или иной его разновидности. Масштабная личность автора подавляет и вытесняет из многотомной летописи все «неличное», «чужое», и тем самым заявляет о своем единодержавном господстве.