Дневники русских писателей XIX века: исследование
Шрифт:
С начала 60-х годов вплоть до кризиса 1881 г. Толстой обращается к дневнику нерегулярно. В его ведении отсутствует внешняя последовательность и логика. С 1863 по 1880 г. сохранились отдельные записи в дневнике с пробелами в несколько лет (1866–1872, 1879–1880). В духовной эволюции Толстого данного периода акценты оказываются расставленными на иных, по сравнению с прежним временем, объектах. Психическая энергия (либидо) писателя перетекает в сферу художественного сознания и интимно-семейной жизни после женитьбы в 1862 году. Период «семейного счастья» в жизни Толстого совпал с напряженнейшей работой над «Войной и миром». На рефлексию и самокритику не хватало ни душевных сил, ни времени. Сознание как бы переключилось на другую волну, и лишь изредка происходят сбои и возвращения к прежним формам душевной жизни. Так, например, короткий дневник 1863 г. полностью посвящен отношениям с молодой женой,
Заполненность жизни новым содержанием, а сознания – грандиозным планом эпопеи не оставляла дневнику его традиционной функции замещения невыраженных психических содержаний. Частично такую функцию взяли на себя «Записные книжки», работа над которыми продолжалась большую часть того времени, когда не велись дневники.
«Записные книжки» 1860–1870-х годов представляют собой собрание мыслей, афоризмов, возникших на основе жизненных наблюдений, но не обязательно приуроченных к определенному событию и времени. В них главным является элемент обобщения, они носят собирательный характер: август – октябрь 1865 г. «Люди кажутся друг другу глупыми преимущественно оттого, что они хотят казаться умными. Как часто долго два сходящихся человека ломаются друг перед другом, полагая друг для друга делать уступку, и противны один другому, до тех пор пока третий или случай не выведут их, какими они есть, и тогда как оба рады, узнавая разряженных, новых для себя и тех же людей» (48, 105).
«Записные книжки» в известной мере являются продолжением юношеских «Мыслей» и других близких дневнику жанров, работа над которыми велась в 1840–первой половине 1850-х годов. В книжках есть сходные заглавия разделов: «Советы», «Порядок», «К роману». Записи в книжках в основном датированы. По ним можно проследить, чем в данное время увлекался Толстой, что читал из философии, истории, литературы. Многие записи посвящены физическим явлениям, в них содержатся рисунки, чертежи, таблицы: книжка № 7 представляет собой «Азбуку для семьи и школы с наставлением учителю»; № 8– коротенькие рассказы «Инок», «Соломон», «Каменщик»; № 12 собрание пословиц и поговорок.
Пережив духовный кризис, Толстой с начала 1880-х годов возвращается к регулярной манере ведения дневника. Это событие совпало по времени с завершением работы над крупнейшими романами и периодом стабильности в семейных отношениях. Всплеск бессознательного, во многом определивший критическую направленность всей последующей творческой и духовной деятельности писателя, выводит из равновесия тот психический строй жизни, который сложился за 20 лет. Кризис сознания вновь вызывает потребность в сокровенно-исповедальной форме самовыражения.
Такой кризис является обычным для 50-летнего возраста, когда человек вступает в полосу проживания второй половины сознательной жизни. В это время человек, как правило, стремится разобраться со своим бессознательным и все чаще направляет свой внутренний взор на проблему, никогда или редко волновавшую его в молодые и зрелые годы, – на проблему смерти. У Толстого весь этот комплекс психических проблем стареющего сознания осложнялся острыми семейными противоречиями и социальными конфликтами пореформенной эпохи, которые вызывали неприятие и – как следствие – ряд новых невротических расстройств. Основной психологический конфликт 1880–1900 гг. у Толстого – это конфликт между эросом и танатосом. В душевной жизни автора «Смерти Ивана Ильича» данный конфликт приобретает религиозную форму вследствие перехода писателя на почву раннехристианской евангельской морали. На обычное в психологии старения противоречие между любовью к жизни и тяготением к смерти была наложена идея христианского дуализма, обесценивающая земное бытие человека в пользу бытия небесного. От этого внешняя и внутренняя жизни Толстого, и ранее обладавшие известной автономией, разделились и шли параллельными путями до конца.
Это обстоятельство отразилось в дневнике, который композиционно четко делится с 80-х годов на записи, отражающие внешние события и внутренние переживания и мысли автора: «20 декабря 1888 г. <…> Да, надо записывать две вещи: 1) весь ужас настоящего, 2) признаки сознания этого ужаса» (50, 16); 31 августа 1884 г. «<…> Хорошо думалось: умереть? Ну что ж. Износить свою личность так, что она не нужна, т. е. неразумна. Мне противно неразумное, стало быть нужна и радостна смерть» (49, 119); «19 июля <1892> Эти люди, признающие здешнюю жизнь приготовлением, испытанием для другой жизни, или испорченной жизнью, падением, грехом, как это понимают церковные люди, – все тут хорошо. «И равнодушная природа красою вечною сиять», – но назначение человека не здесь, а там, по ту сторону» (52, 94).
Это противоречие настолько укоренилось в психике Толстого, что вызывало желание говорить о нем во всеуслышание, в любой подходящий момент. Данную склонность писателя зафиксировали дневники других авторов, в частности его домашнего врача Д. Маковицкого, который 25 августа 1905 г. записал следующие слова своего великого пациента: «Л.Н.: Жизнь – постоянное умирание. Дети Горбуновых – умирают. Надо жить так, чтобы легче было умереть. – Софья Андреевна: Почему надо постоянно думать о смерти? Надо радоваться жизни. – Л.H.: То, что мы, живя, приближаемся к смерти, математически верно. Это не исключает радостей, они будут от такого сознания чистые, непреходящие Мы родимся, чтобы умереть» [48] .
48
Маковицкий Д.П. У Толстого. Яснополянские записки: В 4 т. – М., 1979–1981. T. 1.-С. 118.
Обесценивание жизни становится устойчивой бессознательной тенденцией даже относительно знакомых и близких Толстому людей. Смерть отдельного человека расценивается больным писателем не как освобождение от земных тягот и мук сознания, а как абсолютное и желанное благо каждого: «18 августа 1901 г. Умер Адам Васильевич. И очень хорошо» (54, 110); «5 апреля 1904 г. Александра Александровна умерла. Как это просто и хорошо» (55, 27). Аналогичную реакцию Толстого на смерть людей зафиксировал и Д. Маковицкий в тот период, когда Софья Андреевна находилась между жизнью и смертью после операции в 1906 году: «Л.Н. <…> говорил, что не важно, умрет или нет, а важно, как она живет, ее внутренняя жизнь <…> Л.Н. заметил: «Важно, что она пережила в эти дни и как пережила, а не осталась ли жива <…>» (2, 240); «17 декабря <1907> У Софьи Андреевны левый глаз слезится. Не может писать, оттого больше внимания обращает на боль в левой ноге. Вечером говорила, что умрет от болезни ноги, что это рак: Увидите, я умру. Л.H.: Отчего же не умереть? К этому <надо> готовиться, к этому все идет» (2, 529).
Сложившаяся после кризиса система взглядов, в основе которой лежала идея христианского всепрощения и любви, была в разительном противоречии с окружающей действительностью и личной семейной жизнью Толстого. Этот конфликт последние 30 лет оставался главным источником невроза и в конечном счете спровоцировал трагический финал писателя.
Особенность религиозного сознания Толстого позднего периода заключалась в жестком рационализме веры, в преобладании рассудка над чувством. Чем резче выражалась сознательная установка с определенным идейным содержанием, тем настойчивее бессознательное стремилось скорректировать ее. В дневнике последовательно зафиксирована компенсаторная функция снов, виденных Толстым в короткий промежуток времени послекризисного периода: «24 мая 1889 г. <…> нужно дело. Не общение душ нужно <…> а во всякое число нужно сходиться в одном <…> в непризнании Церкви, Государства, Собственности <…> Не конгрессы мирные нужны, а непокорение солдатству каждого» (50, 85); «25 мая 1889 г. <…> Во сне видел, что я взят в солдаты и подчиняюсь одежде, вставанию и т. п., но чувствую, что сейчас потребуют присяги и я откажусь, и тут же думаю, что должен отказаться и от учения <…>» (с. 85).
Жизнь в постоянном душевном напряжении, в состоянии, когда учение не находило сочувствия со стороны семьи, способствовала обострению невротических симптомов. Обращение к дневнику в таких случаях давало выход части накопившейся психической энергии, объективировало душевные конфликты, не давало им уйти в глубину подсознания. Однако жесткость сознательной установки нередко провоцировала приток бессознательного. Оно заявляло о себе двумя типами снов невротического характера. Один из них прямо указывал на неконтролируемую сознанием часть психики, которая стихийно выплескивает энергию: «21 <сентября 1889 г.> Ночью кошмар: сумасшедшая, беснующаяся, которую держат сзади» (50, 145). Второй, виденный чуть раньше приведенного сна, представлял собой хтонический образ архитипического содержания – жабу человеческих размеров. Жаба – земноводное существо, в сновидении символизирует стихию бессознательного. Исторически этот образ соответствует ранней фазе человеческого сознания, которое постепенно высвобождается из темноты досознательного психического хаоса, олицетворявшегося образами первобытных чудовищ, пресмыкающихся и реликтовых видов.