Дневники св. Николая Японского. Том ?
Шрифт:
26 сентября 1879. Среда.
В 8 часов утра пошел к Митрополиту. Усадил пить чай с собою. «Вот схема нужд Миссии», — «Что схема! Вы думаете, не хотят делать: не не хотят, а нет средств: в Синоде — нет, в Государст. казначействе не дадут»… И пошел, и пошел. Улучив минуту, я сказал, что просил бы, если возможно, от Лавры 2 тысячи ежегодно. «Я вам дам не от Лавры, а от кафедры эту сумму». Почтительнейше поблагодарил. Все равно, откуда бы ни шло, лишь бы было. «А от Юрьевского монастыря можно ли просить?» «Там все суммы распределены — что на что; впрочем, из остатков от статей, быть может, найдется». Не запретил съездить мне попросить от настоятеля. «Благословите поехать в Москву, просить помощи Миссион. Общества». — «А я думал, что уже вы там были; я и не знал, что вы здесь». — «Хотел было тотчас же ехать, да сотрудники остановили, сказав, что неловко, — приехав в Петербург, не явиться к благотворителям Миссии; визиты и задержали меня».
Так как нашел в комнате письмо гр. О. Е. [Ольги Евфимовны] Путятиной, писанное еще вчера утром, в котором она говорила, что узнает предварительно у К. Н. [Константина Николаевича] Посьета, когда можно быть у него, чтобы не сделать даром такого длинного конца к нему, так как он часто занят делами по Министерству до невозможности принять, — вчера же вечером я не сказал, что сегодня еду в Москву, ибо и ехать так внезапно сегодня только решился, то нужно было съездить к графу, чтобы предупредить О. Е–ну [Ольгу Евфимовну] осведомляться у Посьета. Не застал дома, — были еще у обедни (День Иоанна Богослова). На возвратном пути купил небольшой саквояж, сапоги и пр. мелочь. Возвратясь и уложившись, опять поехал к гр. Путятину и, простившись,
В вагоне 2–го класса сидел в отделении с стариком вдвоем. Спать способно было. Старик угрюмый; разговорами и расспросами не мешал.
Москва
27 сентября 1879. Четверг
Остановившись в Москве, на Никольской ул. в Шереметьевских номерах, по совету моего соседа в Невской Лавре о. архим. [архимандрита] Арсения, я отправился к сотруднику Миссии о. Гавриилу Сретенскому. Принял по–родственному, он и сестра его. Но немножко многоглаголет. На слова его положиться — станешь на ходулях. «Вы теперь и то, и это в Москве»… Верно одно, что дело Миссии любезно всем, а «мы» теперь, как и всегда, — ровно ничего сами по себе, без Миссии; так нужно и смотреть и так бы и говорить ясно и просто. Отправился к Преосвящ. [Преосвященному] Амбросию; не застал дома. В 4 ч. поехал к Высокопр. [Высокопреосвященному] Макарию. Необычное время его приема; впрочем сказали, что доложат. Разговорился старый келейник Высокопр. Иннокентия — очень сокрушался о смерти его. Приятно было видеть преданность старого слуги. Высокопр. Макарий принял любезно; тотчас же согласился жертвовать от кафедры 2 тысячи в год, заметив лишь, чтобы инициатива шла не от него, «а если Высокопр. Исидор обещался, то и я обещаю». Значит, уважение — к старшим; добрый пример для желающих подражать. Касательно Лавры — Троицко–Сергиевской — сказал, что она теперь не в состоянии, так как сама, по случаю произведенных построек, в долгах теперь. Касательно же 23800 р. в год сказал, что он согласен; но, кстати, — завтра заседание Совета Мис. [Миссионерского] общества; он скажет, но настаивать не будет, чтобы не стеснить. Я предложил прийти на случай, если бы в Совете понадобились личные объяснения касательно Миссии, но он отклонил, сказав, что будут стесняться выражать свои мнения. Вечером опять был у Преосв. Амбросия. Принял с распростер, [распростертыми] объятиями: «ваши письма о нуждах Миссии за сердце хватают»: должно быть, разумел корреспонденцию с дороги. «Рады бы сделать все, что просите, да средств нет; в нынешнем году сбор меньше»… «Ваше пр–во [преосвященство]! Дайте в год 23800 — больше ни копейки не попросим: ведь все равно же, почти столько уже жертвуете — за прошлый год переслали до 17 тысяч, — но помощь не определена: прибавьте еще несколько и определите твердо, чтобы нам знать, что мы имеем». «И расписку дадите, что больше не будете просить?» — «С удовольствием: и честное слово вдобавок даю, что исполню обещание, — больше беспокоить не буду; даже все, что будет поступать непосредственно в Мис. общество для Японской Миссии, пусть будет в числе 23800 р.». «Я с своей стороны согласен, но согласятся ли члены Совета, не знаю; побывайте у казначея Общества В. Дм. [Василия Дмитриевича] Аксенова, попросите его и скажите, что я согласен: а расписку к завтрему приготовьте». — заключил преосвященный, смеясь. Стали к нему сходиться для заседания члены Комитета по сокращению епархиал. [епархиальных] приходов. Представил всем; познакомил; заставил рассказывать о Миссии, чтобы заинтересовать их, попросил прочитать «Отче наш» по–японски. Тут же пришла ему мысль собрать общее миссионерское Собрание для того, чтобы выслушать рассказ об Яп. Церкви и утвердить смету на нужды Миссии. Когда пришло время Комитету начать свои совещания, Преосвященный сказал о том, и я откланялся.
Съездили с о. Гавриилом к Аксенову на дом, но не застали; зашли по соседству к зятю о. Гавр., но и его не было дома. Прождавши с полчаса возвращения Аксенова, вернулись по домам.
28 сентября 1879. Пятница
Утром отнес к Преосв. Амбросию, в Богоявленский монастырь, прошение в Сов. М. О. [Совет Миссионерского общества] с обязательством в нем не просить больше. Потом сделал визиты ко всем членам Совета. Андрей Ник. [Николаевич] Ферапонтов, которого нашел в его книжном магазине, на Никольской, благодушнейший муж; тотчас уверил, что все будет хорошо, что Аксенова он уломает, — он–де и сам служил казначеем Общества и знает, что средства найдутся; пошел вместе со мной к Аксенову, на Чижовском Подворье, здесь же, напротив Богоявл. Монастыря; но В. Дм–ча [Василия Дмитриевича] еще не было в его лавке. Отправился по другим членам Совета. Князь Ник. Петр. [Николай Петрович] Мещерский принял любезно, обещал содействие; даже об отношениях между католич. [католичеством], протест. [протестанством] и правосл. [православием] с принципиальной точки зрения судит очень правильно; удивило меня это в аристократе. Алекс. Мих. [Алексей Михайлович] Иванцов–Платонов принял просто, ласково и несколько излишне учтиво. Милый человек; жаль только, что с его большим авторским талантом <…> (Вышеозначенное, начиная с половины 25–го ч., писал в Москве, ночью на 22 октября).
Теперь сажусь продолжать на станции Чудово, на пути в Новгород и Юрьевский монастырь просить 2 тысячи, последние недостающие, так как Киевский Митрополит, от которого я только что еду, дал 2 тысячи. Запустил дневник, а между тем хотелось обозначать каждый день в кратких чертах, чтобы после — в Японии, когда взгрустнется и захочется в Россию, при взгляде на дневник останавливалось прихотливое хотение. «Хорошо только там, где нас нет». В Японии хочется в Россию, а в России прожил ли хоть один день, чтобы не хотелось в Японию! Где счастье? Нет его на земле; везде, где бы ни быть в данную минуту, полного спокойствия и счастья никогда не испытываешь; всегда стремишься к чему–то вперед, жаждешь перемены; а придет перемена, видишь, что не того ждалось, и возвращаешься помыслами к прежнему. В России — лучшие из лучших минут, это, конечно, часы, проводимые мною у Ф. Н. [Федора Николаевича] Быстрова. Маленький земной рай это милое семейство, — и нет, кажется, — не видал лучше его на свете. Что за милый юноша этот вечно вдумчивый и серьезный Коля! Весь рой юношеских мечтаний и идеалов мне чудится на его лице. И благоуханною струею проносится пред воспрянутым духом свое собственное молодое время, — всегда — вдаль — вдаль: настоящее американское let go, [17] идеализированное и облеченное в лучшие, прозрачно тонкие, нежные формы человеческой жизни и деятельности. Чистый, девственный румянец лица, скромный взгляд, наклонность к музыке — все показывает в моем милом Коле — будущего честного деятеля, идеалами руководящегося. Дай Бог ему! И дай Бог родителям вечно радоваться на него. А милый игривый Миша, чистенький и красивый, как зайчик, что за прелестное дитя! Судя по взгляду и по физиономии его, из него выйдет еще лучший юноша, чем Коля. Этот, пожалуй, выйдет в жизни — или несколько слаб, или, наоборот, тяжеловат; Миша же — веселый, живой и быстрый, шуткой и юмором будет скрашивать неровности своей жизни и будет, даст Бог, идти твердо и честно к лучшим целям в жизни, — точно так же, как теперь твердо знает — какой у него урок и честно готовит его, — честно же не утаивает, если по географии двойку получит. Маленькая Людмила — точно хорошенькая куколка; никогда не забудется прелестная картина, достойная кисти даровитого художника, как она — с больными зубами — на коленях и на груди матери успокаивается и минуту спустя опять обращается в серьезно улыбающегося ангела. Ольга Петровна — лучшая из матерей, виденных мною на сем свете, и конечно — лучшая из супруг. Да и какая супруга не была бы ангелом при таком муже, как мой неподражаемый по доброте и мягкости и вместе честности и твердости во всем добром Ф. [Федор] Николаевич! Дай Бог, чтобы многие–многие годы это семейство было счастливо и для себя, и на счастье и радость всем, кто имеет счастье близко видеть его! И в Японии я буду отдыхать душою, переносясь мысленно в этот маленький рай земной — на 3–м этаже Михайловского замка! Но все это к слову, а главное–то — относительно моей непоседливой и бесприютной души — расцветаю я душою и согреваюсь в этом милом семействе, — но что и в нем наполняет меня?
17
Пойдем ( англ.) — примеч.
Та же вечная мысль об Японии и Миссии! Разогретый и расширенный душевно — я становлюсь лучше относительно Миссии: значит, и тут главное Миссия — и вечно, и везде — одна Миссия и Япония, и не скрыться мне от них, и не найти другого — лучшего на земле, другого счастья, кроме Миссии и Японии. Так о чем же я скучал в Японии? Чего искала душа? Не убежишь от того, что приросло к ней. — и счастье мое на земле, это — одно — хорошее течение дел по Миссии. Оно и правда! Не был ли я счастлив каждое утро в Японии, — счастливее даже, чем в семействе Ф. Н. [Федора Николаевича], — возвращаясь с класса Догматики в Катих. [Катихизаторской] школе? Душа тоже согрета и расширена, и хотелось бы говорить и говорить, хотелось бы поразить все зло, всю ложь, неправду, католицизм, протестантизм, все, что против Христа! Да. так, пожалуй, — для меня единое истинное счастье на земле! Дай же. Боже, мне поскорее вернуться туда и никогда уже не скучать там и не хотеть в Россию! При прочтении этих строк, когда какая досада или тоска станет одолевать в Японии, дай, Боже, всегда успокоиться и отрезвиться от недельной мысли искать счастья — хоть бы во временном отпуске в России. Боже, да какое же это счастье! Напротив, не несчастье ли? Дорогой тоска смертная: здесь вот до сих пор мечусь как угорелый из угла в угол, — ни покоя, ни отдыха: ласки и любезности — не прелесть, — я наслушался их и в Японии гораздо больше, чем могу слышать в России: свидание с родными — не особенно манит, — вероятно — увижусь — в два дня наскучит: с друзьями, — так вот и с лучшим когда увижусь — только и речи и мысли об Японии же. Э–эх, именно хорошо там, где нас нет! Правда, быть может, перемена мест и лиц много значит в экономии возобновления сил, т. е. отдыха. Но в таком случае можно отдыхать и в Японии, заменяя одно место другим и одни лица другими, т. е. путешествуя по Японии — по Церквам, или временно уходя в горы. Пусть же никогда, с этих пор — не заскучаю в Японии по России! Оно, пожалуй. не скучал и до сих пор: но множество пережитых неприятностей, необходимость выветрить из головы кое–какие лица и сиены, нужда материальная. недостаток служебного штата — все это порядочно тянуло из Японии сюда. А здесь, дай, Господи, поскорее кончить дела и уехать в мой мирный уголок! Как все там родственно и мило душе! И как здесь все беспокойно и лишено истинного удовольствия! Устал уже здесь. Вот и теперь, 26 октября, пятница, — вечером в 5 с половиной часов остановившись в Чудове, чтобы ждать поезда, который только завтра в 4 часа утра пойдет в Новгород, — какая скука! Весь вечер глазел, как лакеи вокзала готовили все для гостей, — и вдруг — гости — никто ни одного блюда не спросили: пожимая плечами и переглядываясь, лакеи убрали обратно в задние карманы свои белые перчатки и убрали со стола: только буфетчик был в небольшом авантаже, — человек 7 вытянули по рюмке очищенной. Наконец все улеглись спать, кроме ночного дежурного; слышался только шум из зала 3–го класса — где много новгородцев, должно быть, ожидают завтрашнего поезда; я лег было на диван, любезно предложенный прислугой в зале; но, так как спать не хотелось, принужден был встать и вот теперь пишу сие, под говор — и взаимное угощение служащих при дороге, поместившихся у буфета. При всем том нужно, по возможности, восстановить дневник, по дням, припоминая недавно прошедшее. 10 часов вечера 26 окт. спать все не хочется; железнодорожники, выпивая, громко толкуют о своих служебных и всяких других обстоятельствах; съел порцию судака, выпил стакан чаю. Скучно однако. Голова от езды точно деревянная; из Москвы — в понедельник 22 окт. — в 12 с половиной часов; теперь пятница, ночь; в Киеве пробыл с 7–ми часов вечера 23–го окт. до 11–ти 24–го — все прочее время в вагоне: все дорога. вечно дорога! И вся жизнь наша — одна беспрерывная дорога. Скучно! Скоро ль из сей жизни на покой? Часто приходит в голову мысль эта. Быть может — предвестие близкой смерти. Что ж. в тот момент, когда я умру, двое родятся на свет — рождений больше ведь, чем смертей, — о чем же думать? Мысли не стоит: колесо жизни вертится, — мы теперь еще на нем, а завтра, быть может, — под ним, и раздавлены будем, — общий удел всего живущего — материального. Что–то с душой будет? О–ох! Да пусть и ее — гибнет, лишь бы Япония сделалась православною. Надоело писать. Попробую спать. Остановился выше на А. Мих. [Александре Михайловиче] Иванцове. Да, так жаль, что при его большом авторском таланте он несколько ленив писать. «О католичестве третью книгу написали ли?» — «Нет, как уяснишь себе предмет, так и скучно станет писать, — вот и теперь — о ересях — продолжать скучно, потому что предмет для самого себя уяснен». Обещал дать продолжение о католичестве в рукописи. — О. Николай Лавров, сотрудник Алтайской Миссии, прототип и наших сотрудников, принял отечески ласково, обрадовался, стал угощать рябиновкой, пожертвовал иконы. Старенек и слабенек уж. Спасенный человек! — Протоиерей Ив. Ник. [Иван Николаевич] Рождественский, тоже старец, обещал и от себя содействие. — Кончив визиты к членам Совета, побыл у О. П. Тюляева, но не застал дома; говорят, все разъезжает по монастырям и ездит, точно Иоанн Калита, с мешком денег для нищих. — С Ферапонтовым опять зашли к Аксенову, в лавку; порядочно поломался старик, пока обещал, что не станет возражать против ассигновки. — Вечер провели вместе с о. Гавр. [Гавриилом] Сретенским у о. Гавриила Вениаминова, куда едва добрались в темноте чрез бесконечное Девичье поле. Вспоминали про Владыку Иннокентия, незабвенного благотворителя и благожелателя Японской Миссии. Угощали закуской; исподтишка я наблюдал за маневрами доброй и кроткой Катер. [Катерины] Ивановны — чтобы не дать Гавриилу Ивановичу напиться; немножко поставила в графине водочки — и ту скоро же унесла; поставила и мадеры, но и ее скоро убрали.
29 сентября 1879. Суббота
Положительно, скука и пустота здесь, в России. Встал теперь ночью с 30 на 31–е октября, чтобы продолжать дневник; не пишется. Вспомнился мотив одной песенки Я. Д. [Якова Дмитриевича]. Пахнуло Японией: там мои привязанности, там моя работа: и теперь встал в 3 часа — бессознательно природа будит на дело в Японии, а какое дело здесь? Одно в настоящую минуту — лечь опять и заснуть.
С.-Петербург
28 октября 1879. Воскресенье
Ночью с субботы на воскресенье прибыл в Петербург. Поезд запоздал. Вечером в вагоне — черкес с рассказами об обвалах на Кавказе; грубость выпившего железнодорожника. Андрей рассказал, между прочим, что были два раза из Новодевичьего монастыря. На столе нашел, в числе других записку К. П. [Константина Петровича] Победоносцева о С. [Сергее] Рачинском.
В воскресенье к обедне отправился в Новодевичий монастырь. Жаль, что не был извещен об имеющемся на этот день диспуте на Магистра в Д. [Духовной] Академии — Болотова. Из монастыря заехал к Путятину.
29 октября 1879. Понедельник
Утром — у А. Гр. [Андрея Григорьевича] Ильинского. К Министру финансов послано официально от Обер–прокурора о необ… [продолжения записи не сохранилось.]
12 ноября 1879. Понедельник
Ночевал в Петергофе, у П. А. Благовещенского, в бывшем кабинете Н. А. Булгакова, ныне комнате его дочери Анны, воспитывающейся в Смольном. Утром П. А., несмотря на то, что вчера проговорили до 4–го часа ночи, озаботился встать раньше меня, чтобы напоить меня чаем; говорил, что дочь — маленькая Варя (9–ти лет), ночью в 5–м часу, пробудившись, спрашивала про меня, — боялась, чтобы я не уехал — без свидания с ней. Но утром проспала, и уехал я не видавшись с ней. Милая идиллия! Отец и мать — Елена Павловна — такие добрые и радушные; детки — вчерашние — Булгаков Коля и Сережа Благовещенский, рукоплескавшие, когда услышали, что я приехал в Петербург, и так неохотно вчера уехавшие в гимназию. — Сережа — все отговорки представлял, чтобы остаться дома, хотя и безуспешно, и поминутно карабкался на диван, чтобы взглянуть на часы и сказать «еще рано», — что за милое семейство! Бог наградит их за их доброту и чисто родственное радушие!
Что за добрые люди в России, и так хотелось бы. чтобы они вечно–вечно были счастливы! Но — мимо светлые явления мирных, тихих уголков! Не для нас они. — бесприютным путникам жизни нельзя долго останавливаться в теплых номерах гостиницы, — расплачиваться нечем будет.
Заехал с железной дороги к А. Гр. [Андрею Григорьевичу] Ильинскому — не мог видеться, — отправлял мать на московскую чугунку. Дома застал письмо от Ив. Ив. [Ивана Ивановича] Демкина, — ответил по городской почте, что буду завтра у Суздальцевых, и карточку Я. А. [Якова Аполлоновича] Гильтебрандта с устным, чрез Андрея, наказом — известить, когда буду дома; написал, что в среду до 4–х часов; хворал потом — расстройством желудка; что за притча — не знаю; неделя уже, как желудок страшно расстроен; неудобно для подвижной жизни.