Дневники св. Николая Японского. Том ?
Шрифт:
11 генваря 1880. Пятница.
11 часов вечера
Утром написал письмо к Иордану в ответ на его любезную вчерашнюю записку. Отправился за сбором на храм. Штанковский, как его ни рекомендовали в Новодевичьем и ни старались разжалобить письмом, — не принял. «Дома?» — «Нет дома, в контору ушел». — К Ивану Петровичу Лесникову, которому писал письмо. «Дома?» — «Занят, чрез час». Обождал у Федора Николаевича. — Являюсь. — «Нет дома», — резко и строго. Заехал к Василию Николаевичу Хитрово — об Иерусалиме. Греки в Иерусалиме: «Арабы уйдут? Что ж, доходы не уменьшатся, а забот меньше»… У Федора–Николаевича пообедал. — У Путятиных напился японского чаю; приехала туда и Мадам Посьет; долго просидела и мало говорила, между прочим, об устройстве комнат Императрицы в Зимнем дворце, где даже у окон температура совершенно равномерная с общей комнатной, ибо вокруг окон устроены трубы, — и о том, что Константин Николаевич на днях отправляется для сопровождения Императрицы, возвращающейся из Канн в Петербург. В шесть, по обещанному, был у протоиерея Никанора Ивановича Брянцева. Тоже рассказывал множество интересных историй про евреев (как хотели похитить заграницу одного крещеного и как потом отец его просил креститься и прочее), про гонения и доносы на него (пр. [преподобный] Тихон); расспрашивал и про Миссию. У него сидел один доктор из евреев — полковник, главный врач в военном госпитале, — приобретший все до крещения и крестившийся совершенно по убеждению, даже креста не нужно было от восприемника (арх. [архимандрита] Виталия); при мне же здесь он дал пять рублей одному приведенному с полицией бедняку. В восемь часов Николай Иванович отправился в какой–то комитет, а я поспешил в лаврскую баню и мылся среди рабочих — теснота, хороший пар, вольный разговор и не в меру усердие
12 генваря 1880. Суббота.
В 3–м часу ночи
Скучный и тягостно проведенный день, как скучно и тягостно и все пребывание в России. Скучал нередко в Японии, скучаю почти всегда в
России. Где же лучше? Там и тогда, где есть настоящее дело. Пусть помнится и чувствуется это, когда буду в Японии. — Утром пришел о. Исайя. Часто приходит. Если бы не был я в фаворе Владыки, не пришел бы. Принес сосуды от Жевердеева — не купил бы; обещался купить. Условились в следующее воскресенье ехать вместе в Мраморный дворец — ему служить, мне посмотреть Дворец и побыть у Ильи Александровича Зеленого, звавшего меня в это воскресенье. — Была Авдотья Дмитриевна Кованько — на алтарь Миссии принести только свое пылающее и плачущее сердце. Спасибо и за это. Звала в четверг к своей приятельнице Мадерах (чуть не Седрах…), которая собрала для Миссии тридцать рублей. Пообещался. И все–то благо, все добро! Но было бы более благо, если бы не быть людям, имеющим серьезную нужду, в положении нищих. Возмущает меня сбор — необходимость стучаться и получать грубые, вроде вчерашних, прогоны — в буквальном значении. Для приобретения смирения — пожалуй, но что же. если подобные факты возбуждают, как у меня вчера, злой хохот. Я хохотал в нескольких местах, а на дне души — злость, дурной осадок. Ненатуральное, насильственное что–то в этих сборах для собирающих. В Священном Писании нет этого. Давид только предложил. Павел только посоветовал и определил правило. — Господь с ним, с этим делом сбора! Не знаю, что из него выйдет; знаю, что в Японии будет храм, но как устроится — не знаю: нравственного мучения моего в этом деле будет немало, думаю. Что ж? Хоть на куски, лишь бы было христианство в Японии! Пошел на Акафист в Крестовую. Чуть–чуть делано, с полутонами и как–то с перерывами. Читает Преосвященный Гермоген. Не нравится. Поют превосходно, но отсутствие Сахарова в басах чувствуется. Что за мелодичный и сильный бас был! В него, бывало, только и впиваешься слухом. И это не мешало эффекту молитвенности, а нынешнее пение немножко мешает: изредка только чувствуешь слезу. — Скучал и тосковал. В четвертом часу отправился к о. Николаю Ковригину; нашел под небесами. Семь человек детей, старик в постели. Обещался просить за него у И. П. [Ивана Петровича] Корнилова. У Федора Николаевича взял несколько копий рапорта. Одновременно со мной поднимался к нему старый граф Орлов–Давыдов. На ступеньках: «Пошел вон» — слуге, помогавшему ему. — Пришел просить, кажется, Федора Николаевича быть духовником семейства вместо умершего протоиерея Шишова. Федор Николаевич очень просто принял его, нисколько не изменив ни костюма, ни приемов, хотя предварительно знал, что он придет. — Константину Петровичу Победоносцеву оставил пять копий рапорта с «Японии и России», согласно его прежней речи о том. — Всенощную отстоял в Крестовой. В певчих — дискант старый, по–видимому, производит не особенно приятное впечатление. С о. Иосифом, цензором, условились во вторник быть у адмиральши Рикорд. — В девятом часу был у И. П. Корнилова. У него собираются в субботу по вечерам. Я пришел первым; за мной В. В. [Василий Васильевич]
Григорьев. Умнейший из всего бывшего собрания и интереснейший. Затем Александр Львович Опухтин, попечитель Варшавского Учебного Округа, Бычков — библиотекарь, Грот — академик, Савельев — военный археолог, П. А. [Петр Андреевич] Гильтебрандт — редактор «Старой и Новой России», Золотарев, Коссович, Савваитов, П. А. [Петр Александрович] Васильчиков и прочие. Все ропщут, все недовольны. Александр Львович рассказывал про Коцебу, генерал–губернатора Варшавы, как он льстит полякам, как поляки опять поднимают головы и верховодят; все — о чем–нибудь нехорошем ныне в России. А мне хотелось спросить этих пожилых, лысых большею частию или седых господ — так отчего же вы не соединитесь, не оснуете, например, честный журнал и прочее… Пустота, малосодержательная в таком серьезном многоученом обществе. Представить бы собрание таких господ в любом из западных государств — куда больше бы содержания! Чай в начале, яблоки и виноград в средине, ужин из двух блюд и пирожного в конце. — С Григорьевым говорил об удельной системе в Японии. — Много табачного дыму. Больше всех занимали меня — Григорьев и Опухтин — о Польше (он сегодня представлялся Государю, который поцеловал его в голову и сказал: «Выдержите» (в Польше)), и занимала также рассеянность милейшего и добрейшего хозяина.
13 генваря 1880 года. Воскресенье.
В 9–м часу вечера
Утром, в десятом часу, позвал Владыка и долго беседовал. Велел отдать из икон, пожертвованных им, Святого Исидора Пелусиота афонскому архимандриту Феодориту, по просьбе с Афона. «Вам–де там икон святых много не нужно», — и рассказывал, что на Кавказе горцы икон женских святых не чтут — странностию им кажется, по униженному состоянию женщин; чтут больше всего из святых Илью Пророка и просят дать дождя, Архангела Михаила и просят победы, Георгия и прочих. На замечание, что в Японии христиане о житиях святых еще мало знают, я ответил, что, напротив, христиане ничем столько не интересуются, как жизнеописанием святых. О христианских именах советовал не давать имен трудно произносимых и рассказал, как один жаловался архиерею на священника, что дал сыну его имя Иуды, — «никто–де проходу не дает — Иуду родил», — архиерей определил пред причастием переменить имя; а Московский Филарет рассказывал ему слышанное о Московском Платоне — о мальчике Спасе, во имя Спаса Нерукотворенного.
Я выразил сетование, что нет хорошо исследованных житий Святых Апостолов, но, видно, и в самом деле нельзя написать более полных по совершенному неимению материалов нигде на свете. Владыка сам несколько раз велел архимандритам, жившим в Риме, достать возможно полное и лучшее жизнеописание Апостола Петра: «Уже, кажись, где бы и быть такому, как не в Риме? Но — нет, быть может, впрочем, и по невозможности доказать двадцатипятилетнее пребывание Апостола в Риме, паписты не написали полного жития его; на каком же основании Метафраст перечислял страны, где был он; но более обстоятельных сведений неизвестно; то же и о других Апостолах». И рассказал, как он писал о Петре, что «всегда, как к Петру сказано что–нибудь особенное, на что ныне ссылаются католики — тотчас же за сим следует искушение для Петра: „Ты еси Петр” и тотчас „иди за мною, Сатана”; „молился о тебе, да не оскудеет вера твоя” и троекратное отречение Петра… Значит, Петру и говорится особенное — по предвидению его падения, чтобы научить смирению его и всех, а не для римских целей». Я рассказал о клевете на меня протестантов по приезде моем в Едо, когда я стал в Сиба изучать буддизм, — и о житии царевича Иосафа по исследованию М. М. [Макса Мюллера]… Зашла речь о Фомитах [25] в Индии, и Владыка выразил желание узнать обстоятельнее о них. Нужно найти источники сведений и доставить ему в русскую печать. Рассказал о посещении его в прошлом году английским епископом. «Надеюсь, вы найдете у нас что–нибудь хорошее, а не так, как другие из вас — называют нас идолопоклонниками за то, что мы имеем иконы, сообразно с Вторым Вселенским Собором, имея в них писанное красками Слово Божие и поклоняясь на иконе Богу, как Он явился людям»…
25
Последователи учения апостола Фомы, по прозванию Дидим (близнец), который, по евангельской легенде, не хотел верить воскресению учителя, пока не увидел его и не вложил персты в его раны. Имя Фомы стало символом осторожной веры, ищущей доказательств. Фома проповедовал свое Евангелие в Парфии, Индии, Персии и погиб мученической смертью — примеч. сост. Указателей.
Вышедши от Владыки в половине одиннадцатого, отправился к обедне в Исаакиевский Собор. По дороге зашел к А. И. [Андрею Ивановичу] Предтеченскому, но совестно было попросить у него «Христианское Чтение» за 1838 год часть 1, которую я обещался достать для М. В. [Марии Владимировны] Орловой–Давыдовой; А. И. лежит в постели уже с месяц; харкает кровью, но глаза все те же — живые, умные, блестящие. Ласково, просто и задушевно принял. Около него кипа газет. Просил писать о Миссии для «Церковного Вестника»; пенял, что не пишем. В Исаакиевский Собор поспел во время проповеди; говорил Вишневский, молодой магистр, с Волкова кладбища, еще прежде принесший мне (когда меня не случилось дома) свое исследование «О происхождении Псалтири» и рекомендовавший [в] Миссию Сивохина, который вследствие этого и сделал пожертвование в Миссию облачениями и утварью. Здесь впервой познакомился с этим незнаемым доселе благожелателем Миссии (после проповеди, в алтаре). О. Иосиф, цензор, сказал, что Адмиральша Рикорд зовет, — условились с ним
14 генваря 1880. Понедельник.
В 6 часу вечера
Утром лишь пришел о. Исайя поздравить с Владимиром третьей степени, как пришел Евфимий Васильевич Путятин, третьего дня вернувшийся с похорон графини. [26] О. Исайя ушел, а граф стал просить прийти вечером и остаться на ночь, чтобы поговорить с Евгением о женитьбе. Евфимий Васильевич хочет женить на второй Васильчиковой дочери, а Евгений не хочет, а хочет опытной в житейских делах невесты — Васильчикова же совсем ребенок. Оба упорные: отец не хочет больше говорить с сыном касательно женитьбы, будучи оскорблен его письмом. Трудно положение посредника, нужно как–нибудь успокоить графа и упросить, чтобы он не настаивал так скоро на решении судьбы Евгения, тем более что нет и сорока дней по смерти матери. Когда граф еще сидел, пришел Павел Парфенович Заркевич. Зашла речь об иерусалимских делах, граф разгорячился, говоря. Чуть ли не сделает Министерство иностранных дел по–своему, то есть закроет Духовную Миссию, — тогда конец и православию между арабами — все перетащут себе хитрые католики и протестанты. Не дай Бог! По уходе Заркевича пришла Юлия Георгиевна Эммануэль. Тип особенного класса женщин, увивающихся около духовных высшего класса. На груди — черный большой крест и золотое сердце, в котором выписочки из писем Митрополита Исидора, Евсевия Могилевского и другие, а в груди, видимо, сердце, расположенное к благочестию, в голове же мозгу весьма мало, — о чем я думал, когда она болтала мне о своем роде, родных с точнейшим разбором родственных связей, и — все это о людях, которых я никогда не видал и никогда не увижу, так как и самое–то ее вижу в первый раз, после того, как в Соборе она навязалась ко мне с своим знакомством. Именно, язык ворочается у женщин в десять крат быстрее, чем у мужчин: болтала она бойко, не уставая, с захлебываньем, а я, не слушая ее, думал, как образуются такие личности? От пустоты и ничего не деланья, должно быть. Надоедают же они архиереям, надо полагать; вот и эта пришла ко мне прямо от Владыки, с картинкой и иконкой в благословение кому–то из ее родных, которому сегодня день рождения или смерти, не упомню. И Владыка должен терять время на выслушиванье захлебывания таких особ. С интересом только рассматривал в браслете миниатюру отца Эммануэль, генерала, которому когда–то поднесли ключи Реймса. Когда она еще сидела, пришел о. Сергий, иеромонах архиерейского дома Высокопреосвященного Евсевия Могилевского, который поручил ему узнать обо мне. Непременно надо побыть в Могилеве, чтобы получить благословение маститого иерарха, благословившего меня двадцать лет назад в Иркутске и отечески напутствовавшего на дорогу и жизнь.
26
Орлова–Давыдова (см. Именной указатель).
15 генваря 1880. Вторник
Вчера вечером, когда собрался было идти к Щурупову, пришел А. Н. [Александр Николаевич] Виноградов и проговорил об иконописи с час. Видно, что теоретик и археолог по части иконописи превосходный. Если бы оказался и практически таким хорошим живописцем, то лучшего и не надо для Миссии. — У Щурупова спросил о цене плана храма с деталями; запросил 750 рублей. На мои слова, что дорого, и чтобы он подумал и уступил, рассыпался в болтовне на эту тему, выбежал даже на лестницу, все уверяя, что меньше нельзя. — У графа Путятина, после чаю, пошел наверх с молодым графом уговаривать его согласиться; но после обстоятельного разговора о деле оказалось, что он и не противоречит; он, полушутя, полусерьезно, написал свои условия женитьбы на указываемой Евфимием Васильевичем Васильчиковой, и я взял листок, чтобы утром показать Евфимию Васильевичу. Долго потом Евгений Евфимиевич показывал свои книги и коллекции. В четвертом часу улеглись спать. Утром сегодня, после короткого объяснения с Евфимием Васильевичем, оказалось, что отец и сын во всем совершенно согласны; граф — рад и припрятал записочку, должно быть, на случай, чтобы Евгений не отказался от своих условий: «Это и хорошо, что он написал», — промолвил он. Экая горячка Евфимий Васильевич, даже с сыном и о таком важном предмете, как женитьба сына, не может объясниться спокойно, а у Евгения характер его же; ну и выходят недоразумения и гнев. После чаю отправился в Лавру; оттуда в Исаакиевский Собор, где сегодня назначено молебствие о здравии Государыни. По пути купил газет, чтоб читать в дилижансе; был в клобуке, что не составляет помехи ездить в общественной карете. — Молебен в Исаакиевском Соборе совершали все члены Святейшего Синода; народу было немного для Собора, должно быть, потому, что не успели узнать. После молебна в карете с цензорами оо. Иосифом и Геласием доехал до Владимирской, пошел посетить Катерину Дмитриевну Свербееву, по ее записке, что желает меня видеть до отъезда в Москву; она приехала ухаживать за больной женой брата Михаила Дмитриевича. К сожалению, не застал дома. Что за милое семейство Свербеевых! У их очага многим–многим тепло и уютно. Вернувшись в Лавру, у о. Иосифа виделся с Евграфом Ивановичем Ловягиным — все так же добрым и простым. С о. Иосифом отправились к адмиральше Рикорд; в три часа она очень жива и мила; раньше того — еще не разгулялась, после утомляется; неудивительно, ей за восемьдесят лет. Очень интересуется Японией; о. Иосиф весьма ловко приговорился, чтобы оставить у нее книжку для пожертвований на храм; сколько–нибудь подпишет. — Заехали к земляку о. Иосифа, протоиерею Скорбященской Церкви о. Николаю Георгиевскому; жена — красавица, дети — купидоны; приняли весьма радушно, но мне к пяти часам нужно было спешить, по обещанью, к Заркевичу. Посетил там о. протоиерея Крюкова, Евст. [Евстафия] Васильевича. Тринадцать человек детей у него! Две дочери уже замужем, одна за механиком Сокольским, другая за Вяземским помещиком Жиголовым, которого там и видел. Пожертвовать из храма очень любезно обещался — что можно; но, кажется, пожертвования не будет, ибо о. Аполлос был у Бажанова, и оный, должно быть потому, что я не просил у него, сказал, что без Святейшего Синода нельзя жертвовать, а Введенье, как полковая Церковь, подведома Бажанову. — У П. П. [Павла Петровича] Заркевича были еще — Горский и о. Анастасий из товарищей, о. Желобовский — выше курсом и с десяток других гостей. Скучновато было и спать хотелось, а пришлось уйти в третьем часу. Экий хлебосол Заркевич!
16 генваря 1880. Среда
Утром с Щуруповым были у Владыки — план Владыка одобрил. Зашел Щурупов ко мне, тут же пришли граф Евфимий Васильевич и Ольга Евфимиевна от обедни. Граф едва взглянул на три алтаря подряд, как и рассердился и закричал, что теснота будет в алтарях, — и руки у него затряслись. Что за раздражительность, в высшей степени неприятная и для других, на нервы как–то действует. По уходе их я стал опять толковать с Щуруповым о цене, просит опять 750 рублей. Я предложил 500, ссылаясь, что Реутов за более трудный план с деталями просил всего 600 рублей. Щурупов рассердился, наговорил грубостей, вроде «коли нищенствуете, нечего и заказывать», «художники с собой шутить не позволят», — бросил план и ушел. Видно, что старик очень жаден до денег и нечестен же притом. Увидим, что дальше.
Приходил о. Иосиф, цензор, и рассказывал про службу в семинарии, и архимандрит Михаил — ревизор. В втором часу был у графини Орловой–Давыдовой, чтобы повидаться с ее сестрой Натальей Владимировной Долгорукой из Москвы. Попросил ее оставить собранные ею деньги до моего приезда в Москву, чтобы куплены были книги или священные картины действительно полезные. Там же виделся с бывшим моряком Бартеневым. — У о. Федора Быстрова получил очень неприятную корреспонденцию из Японии от о. Анатолия о семинаристах и певчих, певших в Посольской Церкви, а также Кудзики и Яманако. — В четыре часа был у Федора Ивановича Иордана, где и обедал постным вместе с Варварой Александровной. Очаровательно всегда принимают эти истинно добрые и благочестивые люди. — Заехал к Дмитрию Яковлевичу Никитину, читал отрывок из приготовляемой им проповеди об обязанности повинования для детей; рассказывал, как однажды, когда он в Исаакиевском Соборе, кончив проповедь, сходил с кафедры, к нему пристала одна дама: «Что Вы, батюшка, не сказали, что дети должны повиноваться родителям».