Дневники св. Николая Японского. Том ?

Святитель Японский Николай Дмитриевич

11 февраля 1880. Понедельник

Хорошо, что не пошел вчера вечером в город; по крайней мере, отдохнул и встал сегодня совершенно здоровый. Утро ясное; в семь часов уже светло, так что можно читать без свечи. Но что за время теперь в Петербурге! Эти беспрерывные покушения на жизнь Государя какую–то панику и уныние нагоняют на всех. А впереди еще что — Бог весть! Поскорей бы в Японию, чтобы глаза не видали и уши не слышали всего этого сумбура, в котором все равно ничего поможешь… (семь с половиной часов утра).

Привезли ящик икон и куль старых облачений от Знаменья. Вслед за тем пришел рекомендованный о. Исаею живописец Барков — развел руками, посмотрев на иконы — все почти не годны для возобновления; я думал — старые доски годны, а он говорит, что новая доска стоит 30 копеек и на ней написать новую икону легче, чем на старой доске; придется почти все бросить в печь или отдать кому; я отобрал было ему шесть икон; он за переписку их положил двадцать пять рублей, тогда я дал ему только две поправить. Уехал к А. Г. [Андрею Григорьевичу] Ильинскому спросить, пришло ли дело о Миссии из Государственного Совета в Синод; еще не пришло — на подписи у министров и членов Экономического департамента. Заехал к Феодору Николаевичу, где трактовали о нынешнем скверном положении дел в России, — речь общая у всех. — В Череменецкую часовню на Моховой. — К графу Путятину. Он только что вернулся из Государственного Совета, поздравлял с окончанием дела, рассказывал о коменданте Дворца в элеваторе среди двух этажей в момент взрыва, на три четверти часа, о найденном еще динамите, беспаспортных, проживающих в подвалах Дворца, и прочее и просил прийти вечером поговорить с Евгением об ускорении сватовства. — Дал для передачи Митрополиту просфору из Вифлеема от Митрополита Анфима, вынутую в Рождество за здравие Митрополита. Вернувшись, перечитал сегодня купленные газеты и в седьмом часу отправился к Митрополиту передать просфору. Владыка в разговоре, между прочим, спросил, в чье имя будет престол в предполагаемом храме? — «Главный во имя Воскресения Христова, предельные — один во имя Введения Божией Матери, другой хотелось бы во имя Первоверховных Апостолов Петра и Павла, или во имя Преподобного Исидора». — «Нет, уж лучше во имя Апостолов Петра и Павла. В таком случае запрестольные иконы нужно заказать», — и посоветовал обратиться к Пошехонову, который сам единоверец и пишет в строго византийском стиле. Зашла речь, между прочим, об о. Анатолии, я стал хвалить его и сказал, что его непременно нужно уволить в отпуск. «Да нужно бы сделать его хоть игуменом». — «Нет уж, я буду просить, чтобы ему дали сан архимандрита». — «Пред отъездом тебе нужно будет взять об этом указ». — При речи о постройках рассказал, как в Мингрелии из одного бревна вырубают только одну доску и из таких

досок есть построенные целые домы, разумеется, не дешевые; между прочим, показал присланные ему о. Владимиром две фотографии буддийских идолов и девушки в дзинрикися. При речи о теперешнем смутном в России времени и моем упоминании, что даже Новодевичий монастырь угрожают взорвать, Владыка рассмеялся и рассказал, как, когда он еще был ректором в Орле, тамошняя игуменья встревожилась слухами о комете и как он успокаивал ее шуткой, что действительно комета сметет монастырь. «Ну кому нужно баб пугать?» И позволил мне передать его разговор игуменье. — В девятом часу вечера отправился к Дмитрию Яковлевичу Никитину, у Сергиевского Собора, по зову его на товарищеское собрание. Было мало гостей. Между прочими, Леон. А. Павловский, которого я уже спустя полвечера только узнал; мне казался кто–нибудь из молодых священников. — Горский и Певцов засели в ералаш; прочие толковали о нынешней сумятице в городе. Доктор Орлов и анекдот о казаках и калиб гардии (кавалергардах). Скучновато было. — В двенадцать часов ушел к графу Путятину ночевать. Накормили ужином, и с Евгением мы проболтали почти до четырех часов. Отец хочет, чтоб он женился по его выбору, и потому немедленно объяснился с невестой (Марией Васильчиковой); сын вправе поступать в этом деле неторопливо; но больно горд он и резок с отцом, а я меж двух огней. — Показывал два кубка — Петровский, данный Петром I одному из их предков, и поднесенный сослуживцами графу Евфимию Васильевичу по экспедиции в Японию. Теперь между детьми графа идет раздел имущества — и Ольга Евфимиевна хочет доставшиеся ей золотые и серебряные вещи отдать в Миссию или передать в пользу Миссии; я удерживал ее сегодня днем от того.

12 февраля 1880. Вторник

Утром во время чая говорили с Евфимием Васильевичем касально женитьбы Евгения; пришел и сам Евгений, и побранились почти отец с сыном; первый вскипел, что Евгений не хочет так быстро и решительно идти к цели, как требует он. Но Евгений положительно прав. После уезда отца он, бедный, заплакал. — Когда пришел домой, сначала явился Мадено Коодзи, при нем инспектор Семинарии Петр Иванович Нечаев — земляк, зашел от Митрополита; потом пришла еще Прасковья Николаевна Вестли, после того, как мы с князем японским пообедали монастырской трапезой, причем он рассказывал о жизни топографов на практических съемках («солдат» и «ухо сам себе откусил»). Бедная Вестли, как видно, мыкает горе. Рассказы ее о «папаше» очень подозрительны. Так–то вредит людям нынешнее верхоглядство! И она, оторванная от своей среды, гибнет, и муж, сочетавшийся с не принадлежащею к его среде, погиб. Вечером поехал на Петербургскую во 2–ю Военную гимназию к П. А. [Петру Александровичу] Лебедеву, которого жена Марья Михайловна сегодня именинница, что узнал от Нечаева. Были: Иван Васильевич Рождественский — член Синода, Павел Васильевич Рождественский — протоиерей Николаевского института (кажется, брат первого), Кап. В. [Капитон Васильевич] Белявский, сын Мих. Измайлов. Богосл. [Михаила Измаиловича Богословского] — чиновник, какие–то две дамы и я. Скучно было. Иван Васильевич рассказал о даме, сегодня бывшей у него: «Если закроете Церкви (в Московской епархии), я сделаюсь редстокистской», — и как он пристыдил ее, — о чуде от Иверской Божией Матери с протестантом–полковником (внезапно при поклонении выздоровел от пострела и ревматизма), — об угнетении бароном православных латышей на Эзеле (Церковь в конюшне), — о бывшем миролюбии шести законоучителей в дворянском полку (две муллы). До ужина уехал. Разнокалиберные стаканы к чаю, грязный виноград, ужин с подаваньем с правой руки, — три тощие блюда, осунутость, быть может скряжничество, вообще — невеселость жизни сказалась во всем этом. — С Капитоном Васильевичем, довольно хвастливым, мы доехали до Зимнего дворца в первом часу ночи.

13 февраля 1880. Среда

Утром — немножко скуки с Дмитрием Дмитриевичем. Псаломщик (или послушник Лосев) был, пришел проситься в Миссию; к сожалению, совсем неученый. В десять часов Дмитрий Александрович Резанов принес фотографии своего плана византийского храма. Прекраснейший молодой человек; жаль, что в их семействе двое больных — младший брат его и сестра, оба в чахотке. — Пришел о. Иосиф, цензор, с статьей в «Новом Времени» против него и своим ответом; автор статьи Лесков — недобросовестный человек; грязный намек его на куплеты непристойного свойства по поводу о. Иосифа — положительная клевета на последнего. Владыка звал для объяснения о. Иосифа и требовал для просмотра брошюру Попова. Владыка — вот человек, стоящий на почве. О. Иосиф объясняет это примером. «Если сказать ему: „Сегодня 13–е число“, он и тут возразит: „Ну вот”; — да ведь вчера было 12; „А ну разве!”, — промолвит он и тогда. Совершенно верно. „О. Анатолию нужно здесь полечиться, у него ревматизм”». — «А вот доктора скажут, что ему не нужно опять в Японию ехать, он и останется здесь». — «Да его, Владыка, так же, как меня, палкой не прогонишь из Японии»… В четыре часа пришла Вера Федоровна Герц и проболтала битых три часа. Вот идеальная, образцовая «болтунья–лгунья»! По ее рассказам, она и А., бежавший из Йокохамы от долгов — сущие ангелы, а все прочие люди — Пеликан, Струве, моряки, Савченко (Петр Николаевич) — ужасные, неблагодарные. Мне чуть тошно не сделалось от ее болтовни, и я стал терять всякое терпение и безмолвно уставился лишь на поднос с чайным прибором. Учащенные приемы такой болтовни могут просто с ума свести. Вчера одна докторша, сегодня другая, и все жалоба, и все ложь, — нужна баня! — В восьмом часу отправился к графу Путятину, чтобы передать Ольге Евфимовне фотографии плана Резанова в слабой надежде, что, авось–либо старик граф будет побужден собирать на храм, тогда бы, конечно, план Резанова мог быть осуществлен. В девятом часу был у Желобовского, протоиерея Кавалергардского полка. Застал там, между прочим, заседание «Комитета Общества Вспомоществования Бедным Студентам Духовной Академии». Просматривали список членов, внесших и еще нет деньги; невнесших члены Комитета разбирали себе — кому удобней получить деньги. В это время хозяин — казначей Общества — и рассаживал других гостей играть в карты, и занимал их, и вместе участвовал в работе Комитета, давал книги для подписи. Это смешение дела с бездельем и нравилось, и не нравилось: дело лишено было сухости, но в то же время и за прочность его, по–видимому, нельзя твердо ручаться. А дело, собственно, весьма плодотворное: сколько бедных умных людей получат возможность быть полезными Церкви и Отечеству! — П. П. [Павел Петрович] Заркевич часто приглашал сопутствовать ему к закуске. Е. И. [Евграф Иванович] Ловягин флегматически осторожно играл в преферанс, причем, однако, и ремизился; его визави — гений в игре — тоже ремизился по молодости. А. Г. Вишняков расспрашивал об Японии и Богомолове. Придворные певчие превосходно пели; старик — тенор поражал своей чистотой и силой. Много табачного дыму. За ужином, за который сели в первом часу, радушный хозяин и хозяюшка, ходя вокруг столовой, одушевляли веселостию; старик Гиляровский и Щапин смешили остротами. В. В. [Владимир Васильевич] Никольский, инспектор Лицея, серьезничал. После ужина еще некоторые засели играть в карты, другие пели или уходили; так как мой крест хозяином был спрятан под замок, то я едва в начале третьего часа ушел; но истинно доволен был вечером — так все было радушно, просто, непринужденно и весело. В половине третьего пришел к Путятину и лег спать, с сожалением узнавши, что самовар был на столе в ожидании меня до двенадцати часов.

14 февраля 1880. Четверг

Вставши в девятом часу, за чаем слушал соображения графа Евфимия Васильевича о мерах, которые следовало бы принять в теперешнее смутное время. Одна из них очень разумная: «Дать свободу печатать что угодно, а между тем правительству привлечь лучших писателей и чрез них самому издавать несколько весьма дельных газет и журналов, которые пустить возможно дешевле, почти за ничто, и в которых опровергать все нелепое и учить истине — и религиозной, и гражданской». «Так отчего же вы не предложите эту меру в Государственном Совете?» — «Да разве это можно? Чуть кто–нибудь скажет что новое, председатель останавливает — это–де не относится к делу, — Государственный Совет не имеет инициативы»… В одиннадцатом часу утра вернулся домой. — Получил письмо от Бережницкого, что он по непредвиденным обстоятельствам не может ехать в Японию. — Сходил в баню и просидел дома, читая газеты и прочее.

15 февраля. Пятница

Утром Дмитрий Дмитриевич рассказал о вчерашнем разговоре с Бережницким, в котором оказался плохим дипломатом, — потом повез в Новодевичий тюк старого облачения из Знаменской Церкви. Щурупов приходил получить двадцать три с половиною рубля за фотографии плана и сказать, что неудобно устроить три престола подряд, — тесно будет. Нужно будет поговорить с Владыкой. — О. Евгений, сосед, зашел, — настоятель Новгород–Северского монастыря (Черниговской губернии), — земной поклон от его страны Миссии! — О. Александр Касаткин завернул и пусто поболтал. О. Исайя принес показать пропечатанную в сегодняшнем номере «Голоса» награду Владимира 3 степени. После обеда побыл у Путятиных, потом у Федора Николаевича, где был и Дмитрий Дмитриевич. Получил там корреспонденцию из Японии, где, между прочим, письма Якова Дмитриевича, о. Павла Савабе и П. [Павла] Ниццума. Жаль, что бесследно обокрали о. Анатолия на 700 ен. Дмитрия Дмитриевича убедили ехать в Японию священником на судне с преступниками, что для него будет полезно для практического знакомства с людьми, особенно в сообществе такого человека, как Митрополов. Последний был сегодня у меня после обеда и чрезвычайно понравился — такие светлые глаза, симпатичное лицо и умная речь. — По возвращении домой в семь отправился к Владыке с фотографиями храмового плана. Он не позволил переместить придельные алтари, сказав, что для служения не тесно будет, иконы же можно сделать уже. Советовал мне взять деньги, собранные им на храм, так как Лавру угрожают поджечь и ограбить. «Если Лавра потерпит разграбление, то пусть вместе погибнут и миссийские деньги, не до них будет». — «Да Лавра–то потом может поправиться, а Миссии трудно»… «Придется в таком случае раньше из города возвращаться, между тем как до сих пор приходилось иногда во втором и в третьем часу». «Вот это и нехорошо — я не знал этого». — «Да ведь мне приходится бывать в таких домах, где собираются люди ученые, почтенные, — притом у меня есть для позднего ночлега комната у графа Путятина». — «Все–таки нехорошо; хороший монах скажет: „Мне нужно вовремя возвращаться”»… «Правда это», —невольно должен был согласиться я, беря прощальное благословение. — Послушал рассказы о. наместника в секретарской; охотник рассказывать он. Вернувшись к себе, застал Ивана с коробкой книг и вещей от графини Ольги Евфимовны и получил приглашение от соседа о. Евгения выпить стакан чаю, после чего взял от него сегодняшний «Голос», где напечатан «Указ Правительства Сенату об учреждении в Санкт–Петербурге верховной распорядительной Комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, с назначением главным начальником оной графа Лорис–Меликова, которому и дана совершенно диктаторская власть». О, tempora! [32]

32

О, tempora, mores! — О времена, о нравы! ( лат.) — примеч. сост. Указателей.

16 февраля 1880. Суббота

Какая мелочь событий! Дотянувши до вечера, едва помнил, что было с утра. Такая мерзкая, отвратительная жизнь может быть только при неимении настоящего дела. Для чего я тяну здесь изо дня в день? И сам скучаю и бездельничаю, и в Японии по Церкви идет расстройство и ждут меня. Форма заела. Старье, рухлядь все в России: не диво, что и бунтуют. О. как многое нужно переменить и улучшить! Не живем и действуем мы — прозябаем! А тут паника, сумбур… не диво! Э–эх! Горько, обидно, жалко! Лесть, гнусность, чаянье живой воды везде между строк… Сегодняшние газеты стоит сохранить для воспоминания потом. — Потянем лямку… Утром о. Исайя с крестом, — в <…> решили, и другую Церковь ему, не Коодзимаци, названную, по вчерашней корреспонденции, Богоявленской. — Он пригласил на Акафист, который будет читать сам Владыка. — Побыл у Щурупова и сказал, что Владыка не позволил вынести приделы в Церковь. — После обеда ходил по иконным лавкам, чтобы найти икону святого Феодора Тирона для подарка завтрашнему имениннику Феодору Николаевичу; не нашел и потому купил в Гостином икону Тихвинской Божией Матери в серебряном окладе, довольно благолепную (за десять рублей). Проходил все время пешком в холодной рясе, так как была оттепель — На всенощной был в Крестовой — продолжается часа два с половиной; на «реках Вавилонских» пели хоровое, — не особенно понравилось. — Как все поздравляют с «Владимиром 3 степени» — вот нашли–то радость! Вернувшись, читал накупленные сегодня газеты. Скверно в России! И скоро ль будет лучше?

17 февраля 1880. Воскресенье

Однако Дмитрий Дмитриевич прескучный — придет, сядет, молчит. И неисполнителен он — по–японски учиться бросил,

письма Филарета к Путятину полторы недели, как взялся переписать — всего несколько страниц — и до сих пор не переписал, возьмется побыть где (как у Бережницкого) и не исполнит. Плохой элемент. Быть может, от молодости, — и со временем пройдет. — Но экая скука здесь! — В половине десятого освятил икону Божией Матери для Федора Николаевича на мощах святого Александра Невского, потом принес просфору за здравие его с семейством. — За обедней стоял один на левом клиросе. Всю обедню пели одни певчие; на «Тебе поем» и «Достойно» выходили на солею; выходили также на пении, вместо причастна, «На реках»; сегодня понравилось больше, чем вчера. — После обедни зашли Иван Петрович Корнилов и гимназист Соколов с актовой речью Храповицкого, которой экземпляр, по прочтении, тут же вручен был Корнилову. Последний, надев голубую ленту, отправился вместе со мной и гимназистом на акт в Духовную академию, приглашение на который получено было и мною. В один час собрались. Из архиереев были: Рязанский Палладий и викарий Варлаам; меня ректор усалил по правую руку от Палладия, но во время чтения отчета я чуть не слетел с кресла, подушка которого соскользнула: к счастию, я знал устройство сих кресел по старой памяти и почти незаметно поправил подушку, после чего только нужно было сидеть осторожно. Отчет прочитал профессор Рождественский, превознося последнее десятилетие по преобразованию устава; учащихся действительно вдвое больше; учащих тридцать три человека. Дай Бог! Отчет награжден был аплодисментами (существованию Академии ровно семьдесят лет; в прежние шестьдесят лет было только двадцать докторов Богословия; за последнее десятилетие явилось семь докторов и прочее). — После отчета пропето было «Боже, Царя храни» студентами по нотам, и пропето превосходно. Затем при аплодисментах М. О. [Михаил Осипович] Коялович выступил на кафедру с речью «О смутных временах России — самозванщине», с приложением к текущей неурядице. Речь написана больше для печати, чем для произнесения с кафедры; половину ее лектор сократил, но и все–таки вышла длинна и скучновата; И. П. [Иван Петрович] Корнилов, вежливейший из людей, отчасти спал. Речь, впрочем, умна. Главная мысль, что иностранцы, именно иезуиты, мутили тогда Россию, — и она была спасена тремя актами подъятая и проявления народного духа. — Михаил Скопин, Дмитрий Ляпунов и архимандрит Дионисий — все одинаково старались лишь внушить единение и любовь — и этими, вызванными к проявлению, актами Россия была спасена; будет она спасена и в настоящее и в время, — и России долго жить. — Заключение речи было покрыто аплодисментами. Пропели «Достойно есть» (при открытии акта пропето «Царю Небесный»). — Этим акт и закончился. Аплодисменты студентов не умолкали, пока Коялович вышел из залы. О, юность!.. А мне казалось все очень прозаичным. При чтении речи я старался перенестись в былые времена и вообразить. что слушаю Михаила Осиповича еще студентом: очарование было полное: голос его совершенно тот же. Но и теперь я не мог представить себе лучшего выбора, как какой двадцать лет назад сделал. В священника? В профессора? В светскую службу? — Кстати, тут виднелись и невесты. Нет и нет! И мысленно не нашел и тени возможности отречься от Японии. Пусть вперед будет, что будет, но до сих пор так. — Потом казалась мне неправдивою речь лектора в приложении к современности. — Ну. что тут смутные времена, подобные самозванщине? — Притом правительству нужно исправиться и быть современнее — и дело пойдет хорошо. В противоположную сторону следовало бы направить речь, да видно хитрить — безопасней и выгодней. Ну и пусть! Только от этого все тошней: конец смутам нескоро предвидится. — После акта хотел было уйти (кончился он больше половины четвертого); но Ив. Ф. [Иван Федорович] Нильский, а потом и ректор — Янышев, удержали. Закуска и обед в ректорских комнатах. Спичи, что за мастер говорить Янышев! Встает, и из ничего, по–видимому, у него возникает спич, — фразы так и льются — одна другой умней. — Пели здравие Государя, членов Синода, Исидора и Варлаама (Палладия не было), ректора, гостей; так как о. эконом сказал ректору, что еще будет шампанское, то о. ректор в очень милом спиче предложил здоровье сосед соседа, а потом Н. И. [Николай Иванович] Барсов — «за здоровье идей», — над чем втихомолку (я сидел по правую руку ректора) о. ректор очень остроумно подсмеялся. Япония не была забыта в одном из тостов. — А мне между тем нужно было спешить на обед к графу Путятину, на котором имели быть В. Н. Хитрово и В. О. Кожевников — причастники иерусалимскому делу. Вставши из–за стола, не дождавшись кофе, я ушел и в шесть часов был у Путятина. Показали вид, как будто я и не заставил ждать. Где предел тонких светских приличий! И как совестно злоупотреблять ими! После обеда, когда Евфимий Васильевич рассуждал и горячился с Хитрово и Кожевниковым, я, зная наперед все то, болтал с Евгением Евфимовичем, княгиней Орбелиани и сестрами о животрепещущем в доме вопросе — сватовстве Евгения Евфимовича к Марии Васильчиковой. Граф Евфимий Васильевич портит все своею торопливостью. Но делать нечего; парламентером теперь назначена Ольга Евфимовна, — авось, хоть успокоится. В девять часов был у именинника Федора Николаевича, отдал ему подарок Ольги Евфимовны, какую–то японскую коробку и фотографию Гефсимании, а также свои икону и просфору. Гостей было много: в кабинете сидели батюшки, в зале молодежь танцевала (Делицын, Парвов (с звездой), Коля, Певцов и прочие). Я выпил стакан чаю, две рюмки водки и поспешил уйти, чтобы исполнить слово Владыки, что «добрый монах должен вовремя возвращаться домой». Приехал к десяти и испытал любезность лаврских монахов: не нашлось у извозчика сдачи с трех рублей — я остановил проходивших монахов, и они с величайшею предупредительностью отослали меня и взяли на себя распорядиться с извозчиком; один из них подъэконом о. Иринарх, — завтра нужно расплатиться с ним.

18 февраля 1880. Понедельник

Единственное счастье человека на земле — в труде, сообразном с его наклонностями и собственным выбором. Сегодня день был солнечный, прекраснейший; я совершенно здоров; при всем том — несносно проскучал и был несчастен целый день. Утром пошел пройтись по Невскому, купил газет и сыру. В газетах — льстивая галиматья, или полуприкрытая злонамеренность. Пошло как все! После обеда, отдыха и чая от нечего делать пошел осматривать Лаврский Собор. Некоторые картины — высокохудожественны, но кое–что есть слишком реально, например на правой стороне — снятие со креста Спасителя, при нем сетующая Богоматерь с руками, воздетыми к небу, и Иоанн Богослов, показывающий Ангелу рану на левой руке Спасителя; Спаситель здесь изображен просто в виде оконченевшего трупа, поразительно верного природе, но не мыслимого о Богочеловеке, в котором уже на кресте началось преображение смертного естества нашего в бессмертное и невообразимо прекрасное, что видно было в излиянии из ребра крови и воды, — факт, неприложимый к простому мертвецу. На правой стороне Собора, у алтаря, снятие с креста гораздо лучше (кстати: рана в ребре — на первой иконе — в правом боку, на второй — в левом, — художнические вольности!) Обошел потом кладбище и посетил моих милых ангелов на могилах Константина и Леонида Десим: ангел первого молится, второго — с беспечнейшею улыбкою смотрит на небо. — Завернул к о. Иосифу — цензору, чтобы попросить что–нибудь для чтения, и получил последний номер «Христианского Чтения» (январь и февраль 1880 года); за чтением его и убил остаток дня. Потом сходил к всенощной в Крестовую Церковь, так как завтра назначен в служение в Исаакиевский Собор. После зашел на всенощную в Собор, там еще читали кафизмы, когда в Крестовой кончилось. Простоял, пока прочитали Евангелие, и вернулся к себе. — Ныне, в десятом часу, когда пишу сие, величественный трезвон возвещает, что всенощная и в Соборе кончилась. — В ознаменование завтрашнего Торжества Владыка Исидор отдал приказание во всех петербургских Церквах отслужить сегодня всенощную со звоном к ней в шесть часов. В Лавре даже иллюминована была колокольня плошками. Народу, впрочем, очень мало было, как в Крестовой — так и в Соборе. Завтра Владыка и все члены Святейшего Синода служат молебен в Зимнем дворце. В Исаакии же — два викария и архимандриты.

19 февраля 1880. Вторник.

Восшествие на престол и двадцатипятилетие царствования Государя

В девять часов вместе с о. Евгением, соседом, и о. Николаем, архимандритом Рижским, в лаврской карете поехали в Исаакиевский Собор.

Дорогой видели множество флагов и приготовления к иллюминации. В Соборе встретили приятели–гимназисты 5–й гимназии — Соколов, Нефедьев, Храповицкий — все в Соборе как дома: Соколов вызвался держать митру у меня, Нефедьев был книгодержцем у викария Варлаама, Храповицкий посошником у главного Преосвященного — викария Гермогена. Владыка Исидор и все члены Святейшего Синода поехали на молебен в Зимний дворец, и литургию в Исаакиевском Соборе совершали оба викария и все наличные архимандриты — всего четырнадцать митр — и протоиереи Исакиевского Собора. — Я стоял первым архимандритом, и Храповицкий со своим деликатным и едва слышным «тише, о. Николай», когда я спешил пройти в алтарь, — чтобы благословить начало литургии, показал, что он знает подробности Исаакиевского ритуала так, что может учить новичков. — Мрачно в Исаакии, жалость смотреть на незримые плафоны, расписанные гениальными художниками и пропадающие даром; печально было мыслить пред самым началом Богослужения, что кто–то на молебне в Почтамте, во время самого молебна вел себя неприлично (за что, впрочем, тут же был арестован); грустно было знать, что первейшие иерархи не могли быть на служении в первейшем Российском Соборе только из–за того, чтобы быть там, где предполагалась опасность «хозяину России», при все том тепло и свободно молились как–то (быть может и потому, что скромные викарии не стесняли своим присутствием). Певчие — два хора — митрополичий и исаакиевский пели неподражаемо, особенно «Тебе поем» и «Достойно» — оба хора вместе не солее, при управлении Львовского; такой силы и полноты в исполнении — в свете нет нигде, конечно, и только в Исаакии и при таком пении можно постигнуть всю грандиозность Православного Богослужения! Между прочим, тронула меня молитва посошника Храповицкого, первого посошника видел молящегося усердно. Проповедь говорил Янышев. Голосовые средства — первые в России: при всем том — когда он обращался в противоположную сторону — слов нельзя было разобрать, несмотря на то. что я стоял на солее и внимательно слушал. Невольно приходит мысль о непрактичности больших соборов. Ныне, по словам протодиакона Оболенского, было не менее шестнадцати тысяч в Соборе (а могут быть двадцать две тысячи); из них половина не могла слышать проповеди. Конечно, не слышно было всего богослужения, кроме пения певчих. Проповедь — односторонняя, как и вся журналистика, и вся гомилетика, и вся неоткровенная речь нынче. Люди говорят вполовину не то, что думают. Пункты в памяти: «Долг» — буду иметь проповедь печатную; способ произношения: десять лет тому назад я слышал и видел Янышева на кафедре, и меня до слез тронуло — теперь мне иногда было смешно; у нас в Японии тоже жестикулируют при проповеди — и, кажется, гораздо естественнее. Голоса такого (для такого Собора) еще нет в Японии: себя самого я никак не осмелюсь поставить на Исаакиевской кафедре вместо Янышева, но Янышева ни в каком случае я не пожелал бы на японской кафедре — первый Яков Дмитриевич Тихай убил бы своим сарказмом. Нет; неестественно, искусственно (не к делу) рьяное тыканье руками в землю — когда речь не о земле, хлопанье по воздуху — когда воздух ни в чем не причастен. Чтобы заинтересовать публику (согласен) Иван Леонтьевич Янышев — хорош (все же особенность, невиданность, кипение на кафедре): но истинная, живая, от сердца и души, естественная проповедь все еще ждет для себя выразителей в России. Явись неистовый проповедник католичества (вроде Савойяра, или Сайяра, леший их разберет, — я слушал и видел его в бытность в Академии), Илья Леонтьевич Янышев мог бы быть противовесом ему: «Мол, и в нас — тоже», сказал бы православный, мало смыслящий в Православии по духу. Да простит мне Бог — тысячекратные комбинации нашей достоуважаемой матери. Церкви Русской, совсем не могут идти в параллель с прямым положением Церкви Японской: но мне казалось во все время слушания проповеди, что мы с Павлом Ниццума сказали бы совершенно иную проповедь, более полезную слушателям, чем проповедь мною слышанная. К молебну собрались человека двадцать четыре столичного духовенства — все камилавки; приятно было видеть такое торжественное служение (голос протодиакона Оболенского в состязании с Янышевым; но и жалость видеть его в действительном служении, тогда как ему следовало бы быть на пенсии). Певчие двумя хорами пропели «Тебе Бога хвалим» так, что инославным в «Те Deum», [33] конечно, никогда не приходится слышать такого великолепия «вокального изящества». — Хотел было дать на конфекты митродержцу Соколову, но он не взял. После всего приехали в Лаврской карете домой с о. Евгением и рижским о. Николаем. Проехали Дворцовою площадью — карет и разных экипажей было множество; народ тоже был, но, видимо, разошелся после утренней серенады. О. Евгений зазвал к себе пить чай и угощал икрой двух видов, сдобными булками и мадерой в серебряном бокале, поднесенным ему в Херсоне. Пожить любит и прихвастнуть непрочь. «Из евреев», — как говорил о. Исайя. Господь с ним! Спасибо за доброту! Превосходный лаврский обед Степан испортил, смешав заливное, пирожное, соленый огурец все вместе. — Пообедав, отправился к Федору Николаевичу, — окольным путем, чтобы видеть торжество города. Флаги и приготовление к иллюминации — в одном месте и проба ее, хотя было днем. — На Царицыном Лугу — масса серьезного народа, — по панели и у пяти театров — «Развлечение…», «военных представлений», «Семенова», «Берга» и «Малафеев» — за ними еще сколько других театров — не видно. Публика брела в разные стороны. У Федора Николаевича заболтался до девяти часов. — При возвращении видел иллюминацию, а прежде того — иллюминованный дом графа Адлерберга, видный из Инженерного замка. — Замок свечами — по четыре на каждое окно — иллюминован был очень эффектно; на Невском горели вензеля «А» и «М». Но грязь и слякоть. Взял извозчика у Аничкина моста, чтобы не опоздать к десяти часам в Лавру, так как идти при медленно двигающейся массе народа было бы очень нескоро.

33

«Те Deum laudamus» — «Тебя, Бога, хвалим» ( лат.) — начальные слова католического благодарственного гимна — п римеч. сост. Указателей.