«Дней минувших анекдоты...»
Шрифт:
Чтобы не разговаривать с гостем по-русски, Коция потребовал переводчика. Эстонец удивился:
— Зачем нам переводчик, вы же прекрасно говорите по-русски?
— На русском я разговариваю только с моей собакой, — ответил Коция.)
В общем, так ничего и не решив, меня отпустили.
К тому времени я уже выплатил за московскую квартиру пять тысяч рублей, и так или иначе надо было размениваться. Наконец это удалось сделать моей жене — Зоя с Анной получили двухкомнатную квартиру несколько меньшей площади рядом с метро «Аэропорт», а Сережа 10-метровую комнату на последнем этаже «хрущевки» в коммунальной квартире в районе Серебряного бора, в которой он прожил девять лет. Семейный конфликт, слава богу, наконец
Несколько месяцев спустя после разбирательства в ЦК, придя на работу, я вдруг увидел Межирова, смиренно стоящего у дверей нашего института физкультуры. Я поздоровался с ним.
— Я не рассчитывал, что вы со мной поздороваетесь. Я специально прилетел в Тбилиси, чтобы извиниться перед вами, — сказал он.
— Я не держу на вас зла…
— Вы меня не поняли. Я считаю себя обязанным извиниться перед вами у Шеварднадзе.
— Бог с вами! Мне этого вовсе не надо.
— Это необходимо мне. Я вас очень прошу. Я уже договорился с Беденеишвили.
— Все это глупости. Вы сами себя наказали. Сейчас вас, наверное, уже прокляла дочь, а придет время — проклянет и внучка. Я не хочу участвовать в этой новой комедии.
— Хорошо, — сказал Межиров. — тогда я вас жду в гостинице «Иверия», когда вам будет удобно. Я попрошу прийти Беденеишвили.
Я согласился прийти в гостиницу, но повторил, что встречаться ни с кем из аппаратчиков не желаю..
Когда я пришел в гостиницу, Межиров сказал, что он все же пригласил Беденеишвили, но тот не пришел.
Я любил поэзию Александра Петровича и спросил его, как он, такой проникновенный лирик, мог натравить этих бессовестных людей на меня, не виноватого ни в чем.
Он ответил, что в поэте, призывающем к нравственным высотам, может жить безнравственный человек. Даже в таких гигантах, как Лермонтов и Некрасов, — первый-де возглавлял карательный отряд в Чечне, а второй был картежник и чуть ли не шулер.
Впрочем, прикрываясь великими именами, Межиров вовсе не относил себя ни к великим, ни к безнравственным.
— На меня нашло какое-то затмение, — так он объяснил свой поступок.
В знак примирения Межиров подарил мне позолоченную ручку «Паркер», которой, по его словам, он написал свою последнюю книгу стихов. В этой книге, видимо, в порядке оправдания, Межиров поместил поэму «Альтер эго», в которой моего сына Сережу он представил как игрушку, им заведенную и обученную и оказавшуюся неблагодарной. Однако бывший зять нисколько не обиделся на бывшего тестя. У поэтов это бывает. Они то и дело пикируются между собой в стихотворной форме. При этом читатель не может угадать, кого имел в виду автор. Обижаться на подобные опусы не принято.
В 1980 году в издательстве «Советский писатель» вышла первая Сережина поэтическая книга — «Голубиный шум», прождавшая своей очереди на выход восемь лет. В те же годы одна за другой стали звучать по стране песни на его стихи в исполнении Юрия Антонова, Марыли Родович, Аркадия Укупника, Александра Серова и других популярных исполнителей.
Потом вышло еще много книг стихов и прозы Сергея Алиханова, и немало статей о его литературной работе. Он выступал со своими стихами по всей стране, его авторские вечера проводились в Центральном доме литераторов (фотоколлаж 93). О творческой работке моего сына был снят телефильм, показанный на РТР. На десятках сайтов Интернета можно ознакомиться с его стихами, прозой, статьями и песнями, стоит только набрать на любой поисковой системе его имя.
Здесь мне хочется привести отзыв на стихи моего сына известного поэта Евгения Рейна:
«Поэзия Сергея Алиханова архаична и новационна одновременно. Он не забавляется формальными экспериментами, не бросает смысла и содержания в жертву метафоре или интеллектуальному коллажу.
То новое, что он вносит в поэзию, — это ощущение особой ностальгической атмосферы, свойственной людям, чье существование происходит среди дорогих им развалин. Руины, развалины, пейзаж разрушения — вот тот материал, из которого строится поэзия Алиханова.
Особенно замечательным кажется мне стихотворение о „сталинском“ ресторане на горе Ахун возле Сочи, где почти с обонятельной и осязательной остротой воспроизведены детали угасшего имперского кутежа, его герои и изверги, которые могли в любую минуту поменяться местами.
Что касается традиционной „скованности“ („Но я законное звено, мне это счастие дано“ Ходасевич) поэзии Алиханова с золотой цепью русской поэзии, то она самоочевидна. Он учился у Ходасевича, Кузмина, Мандельштама — и очень важно, что он всматривался в более близкие зеркала — Слуцкого, Межирова и особенно, конечно, в магическое зеркало Иосифа Бродского.
Существенно при этом то, что он не стал эпигоном, сильная натура человеческая и поэтическая вынесла наверх собственную интонацию, и книга, лежащая перед вами, — это книга стихов Алиханова в номинальном и литературном смысле.
Долгое время стихи Алиханова дозировались нашими журналами и издательствами с аптекарской скупостью. Это была беда не одного только Алиханова, — слава богу! — она устранена. Перед нами большая книга, есть все основания надеяться, что у нее будет большая судьба».
С Игорем Шкляревским Сережа много лет ездил на русский север, в белорусское Полесье, где на берегах Мезени, Сояны, Мергы и Припяти они по месяцу жили в палатке и ловили рыбу (фото 92). Вот врезка Шкляревского к подборке стихов моего сына, опубликованной в газете «Московский комсомолец»:
«У Сергея Алиханова за стихами не меньше, чем в стихах. Его мысли не существуют отдельно (для слова, для рифмы), они идут из жизни, проходят сквозь промежуток стиха и дальше идут в жизнь. Так корни деревьев на обрыве реки обнажаются, провисают в воздухе и снова уходят в почву. Беспрерывность мысли, беспрерывность чувства.
Много лет мы бродили с Алихановым по берегам северных рек, смотрели в костер и слушали, как шумит северное небо, полное холода, мрака и бледных сияний. Нас породнила не корысть и не взаимная выгода, наоборот — безлюдье и затерянность в бесконечности. Север честнее многолюдной земли, там одинокий — взаправду одинок… Зато ты остаешься наедине с самим собой, ты, как в детстве, радуешься на дне рюкзака пакету дешевых конфет, радуешься солнцу после унылых дождей, радуешься — загорелось мокрое дерево в костре, радуешься звуку далекой моторной лодки и кричишь: Человек! Человек!
Вот, сутулясь под огромным мешком, идет берегом реки поэт Сергей Алиханов и тащит на веревке груженую байдарку. Под солнцем блестят мокрые камни, ревет большой порог, крутит воронки с хлопьями пены…
Вот с охапкой хвороста по серым песчаным отмелям Припяти опять идет Сергей Алиханов, а над ним пронзительно кричат и мечутся болотные чибисы. Под зеленым дубом горит наш последний осенний костер, а мы не знаем, что последний. Мы не знаем, что впереди чернобыльский год… чернобыльские века… Мы смеемся и, разливая в стаканы прощальное вино, Алиханов читает нам стихи о своей очередной незнакомке, на которой он обязательно (так он уверяет) женится! Я люблю его за это. Он никого не обманывает, потому что он поэт и великодушно предоставляет другим право обманывать его. Нет, он не наивен, его холодный проницательный ум вдруг просыпается и находит неожиданные точные слова. Его стихи похожи на стихи инопланетянина, попавшего на Землю, Алиханов смотрит на мир с какой-то особенной точки. Он все умеет — водить машину и моторную лодку, быстро развести под дождем костер, ощипать и разделать глухаря, засолить лосося, согреть остатками костра землю, чтобы не спать на сырой, но главное — он умеет видеть то, чего не видят другие».