«Дней минувших анекдоты...»
Шрифт:
Такое требование, естественно, не лезло ни в какие законные рамки. Тогда Александр Петрович приехал в Тбилиси, пошел на прием к Шеварднадзе, который был тогда главой республики и первым секретарем Компартии Грузии.
На приеме у руководителя республики он облил Сережу, а заодно и меня грязью.
Неожиданно, как в недавние приснопамятные времена, меня вызвал первый заместитель МВД Грузии Варлам Шадури.
Явившись, я не мог себе представить, что могло стать поводом для такого экстраординарного вызова.
После долгой и совершенно отвлеченной
Однако доклад Шадури, судя по всему, не удовлетворил власть предержащих.
Меня вызвали вторично, но уже в ЦК партии Грузии. В ожидании этого нового рандеву я нервничал, плохо спал, принимал сердечные лекарства, клал грелку на грудину. Плохо у меня было с «готовностью претерпеть». Грустные, трагические воспоминания не покидали меня…
В ЦК партии Грузии я понес множество публикаций сына — его стихи в московских журналах и переводы в журнале «Литературная Грузия», опубликованные еще до знакомства с Межировым. Взял я и свои книги по вольной борьбе.
На совещание был вызван тогдашний Председатель Спорткомитета Грузии Пертенава, ректор нашего института Мелия. Совещание началось без меня — я дожидался вызова в предбаннике. Когда меня наконец вызвали в кабинет, зав. отделом агитации и пропаганды ЦК, в ведении которого находились вся физкультурная и спортивная деятельность в республике, товарищ Беденеишвили начал разговор со мной в самом грубом тоне.
Повторяя претензии Межирова, завотделом ЦК партии стал орать на меня, повторяя и твердя: «пригрел», «научил», «поселил», «черная неблагодарность», «отец поддерживает», «требует отдельную квартиру», «мерзавец», «рушится дружба между грузинским и русским народами».
Надо заметить, что позиции Межирова в Грузии были значительно сильнее московских: в Москве он был неясной фигурой, «масоном», а в Грузии считался — «большим русским поэтом», ведущим переводчиком грузинской поэзии. Кроме того, в Москве надо было, волей неволей, действовать в рамках закона, а в Тбилиси можно было попытаться его обойти — вызвать Алиханова-отца на ковер и напугать его потерей работы.
В поэтическом мире Москвы Сережу уже знали, и многие в возникшем конфликте были на его стороне. Хотя недавние его приятели и друзья — Евтушенко, Куняев, Шкляревский, тоже были введены Межировым в заблуждение — как и грузинские аппаратчики, они были уверены, что Сережа требует себе двухкомнатную квартиру, и перестали с ним общаться. Мой сын был согласен на любой размен, а бывший тесть просто выгонял его на улицу. Поэты впряглись в это семейное дело и прислали в адрес моего сына любопытную «коллективку» — написанную под диктовку Межирова, как потом уверяли сами подписанты.
Вот и грузинскому партийному руководству Межиров представил Сережу как своего неблагодарного ученика, хитростью проникшего в его благодушное семейство.
Наконец, в Москве дело разбиралось бы в суде как рядовой развод с разделом жилплощади. Тем более что в писательском московском мире, падком на сплетни, эта неприглядная история муссировалась как конфликт молодого искреннего поэта и старого конъюнктурщика, автора подхалимского панегирика «Коммунисты вперед».
В Тбилиси же соотношение кардинально менялось: на уровне местного ЦК это был конфликт между автором партийного гимна и рядовым доцентом, которых «у нас — как собак нерезаных».
В ответ я сказал, что жалоба в ЦК уже сама по себе показывает, что Межиров не хочет решать наш семейный конфликт по закону, а предпочитает обходной путь. И они, работники «центрального аппарата», только способствуют этому.
Это мое заявление только обострило ситуацию. Мне дали понять, что на этот счет есть указание самого товарища Шеварднадзе.
Тогда я сказал, что в заявлении Межирова — прямая ложь. Мы согласны на любой — совершенно на любой! — вариант обмена.
— Как так? Ваш сын требует себе двухкомнатную квартиру! — взвился завотделом.
— Это неправда!
— Я вам сейчас докажу! — и тут же по вертушке товарищ Беденеишвили соединился с Сережиным начальством во Всесоюзном Спорткомитете.
Однако из Москвы ему подтвердили, что у них имеется письменное обязательство Сережи, в котором он подтверждает свое согласие на любой размен жилплощади.
Межиров давно и настойчиво жаловался на моего сына его начальству, и Сережа написал объяснительную записку, телефонное оглашение которой вдруг несколько снизило накал создавшейся на «партийном совещании» обстановки.
Меня никто Беденеишвили не представил, поэтому я воспользовался возникшей паузой, положил перед начальником свои книги по борьбе и сказал:
— Как видите, я тоже делаю кое-что полезное…
Полистав написанные мной учебники по вольной борьбе, Беденеишвили спросил:
— Могу ли я оставить их себе?
Вряд ли эти книги его заинтересовали — скорее всего, они должны были послужить оправданием перед Шеварднадзе, что, несмотря на указание, меня все же не уничтожили, сняв с работы и лишив средств к существованию.
Получив мое согласие, Беденеишвили присовокупил:
— Ваши книги это хорошо, но они не идут ни в какое сравнение с важностью дружбы между Грузией и Россией и налаживанию наших культурных связей! — расставив тем самым все по местам.
(Как смехотворно звучит это заявление сегодня! В Тбилиси все русские надписи, все названия магазинов и станций метро заменены английскими. А на стенах метро до сих пор остались очертания и крепления букв кириллицы. На улицах стало опасно даже разговаривать по-русски. Восторжествовал оголтелый национализм в духе известного писателя Коция Гамсахурдия — отца первого Президента Грузии, который всегда носил черную черкеску с газырями, в знак траура по утраченной свободе. Был известен достоверный факт, который сам же писатель усердно распространял. Однажды к нему приехал писатель из Эстонии.