Дни и ночи
Шрифт:
— Скрудж, сеньор?
— Ерунда. Скажите лучше, что вас Привело сюда. Шофер несколько раз провел ладонью по лысине, ища слова.
— Беспокоюсь я, — произнес он после долгого молчания. — Не сердитесь, но Буэнос-Айрес — большая деревня. Повсюду сплетни. Люди болтают что угодно. Я лично никогда не придавал значения слухам. Слухи — это огонь, который сжигает жизнь человека за время, нужное для произнесения одного слова. Так вот. Я доверяю своему брату Луису. От него я узнал, что уже несколько недель никто не видел вас, что вы расторгли помолвку, провели праздники здесь, один, что даже ни разу не были на плантациях.
— Все верно. Но нет причин для беспокойства.
— Знаю. У каждого есть право на свою жизнь. И упаси меня Боже от бестактности по отношению к вам! Но я хочу знать: вы не больны?
Рикардо отрицательно качнул головой. Сочувствие бывшего шофера вдруг показалось навязчивым. Паскуаль был близок с его отцом, но с Рикардо отношения были только профессионального порядка. Викарессе-младшему даже казалось, что этот человек не очень-то симпатизировал ему. Хулиано был по-прежнему на первом месте. Он был отцом для всех, хозяином.
Рикардо указал на бутылки, стоявшие на подставке из дерева дикой вишни:
— Выпьете чего-нибудь?
— Нет, сеньор. Благодарю.
Тон Паскуаля стал решительнее:
— Вы не можете больше продолжать вот так… Надо… От удивления Рикардо резко отшатнулся:
— Как?
— Прошу вас, сеньор Вакаресса, не перебивайте меня, мне и без того не легко. Человек вроде меня здесь… — Он перевел дыхание. — Когда я вас узнал, вам было лет двадцать с небольшим. Вы были молоды, очаровательны, но не очень выпячивались. Должно быть, не просто носить фамилию Вакаресса, еще труднее быть одновременно внуком Эмилио и сыном Хулиано. Если уж я и пришел побеседовать с вами, то из уважения к их памяти. Я видел, как вел дела ваш отец, я был свидетелем его взлета. Но больше, чем на свой успех, он очень рассчитывал на вас. Он вас любил.
Рикардо задумчиво наклонил голову, но промолчал. Шофер продолжал:
— Не вам, опытному человеку, говорить, что есть люди, живущие своим внутренним миром, и чувства эти им бесконечно больно высказывать. Я знаю, что говорю, — я и сам отношусь к таким людям. Жена и дети постоянно упрекают меня в этом. Могу подтвердить, что вы, сеньор Вакаресса, были для Хулиано центром Вселенной. В жизни вашего отца существовали только две страсти: вы и ваша мать.
Лицо Рикардо омрачилось. Паскуалю показалось, что сейчас последуют внушения. Опережая, он заторопился, делая умоляющие жесты:
— Нет, сеньор, прошу вас. Позвольте мне договорить. Мне и так плохо. А я не знаю, что с вами произошло. Я не хочу знать. Я лишь читаю на вашем лице, что на вас налетели все ветры Патагонии, они сломали вас. Вы должны взять себя в руки, найти силы в память ушедших Вакаресса. Никогда, ни за что ваш отец не встал бы на колени. Да я и не знаю, испытал ли он настоящие бури. Жизнь коротка, сеньор. Хоть это и банально так говорить, но это правда. Ваш возраст — возраст расцвета. Вы можете двигать горы, разрушить Кордильеры ударом мачете. Так станьте самим собой во имя любви к вашим родителям!
Почти повелительный тон Паскуаля вызвал короткую вспышку гнева Рикардо:
— Почему? По какому праву явился ты говорить мне подобное? Да, я знаю. В память моего отца, но еще…
— Верность. Вы были всем для Хулиано Вакарессы. Он же был всем для меня. Промолчав, я бы предал его.
— Понятно…
Комната неожиданно погрузилась в темноту.
Шофер опустил голову и теребил свою шляпу. Тонкая струйка пота сползала с его лысого черепа.
— Я могу уйти? — неуверенно спросил он.
— Да, Паскуаль. Идите.
Когда тот исчезал за дверью, Рикардо спохватился:
— Паскуаль! — Сеньор?
— Спасибо. Вы хороший человек…
Именно в этот вечер и дал о себе знать его последний сон.
Она сидела за небольшим столиком с круглой мраморной столешницей. На ней было платье из белого барежа, как и в тот день, когда он увидел ее в храме. Как и тогда, ее волосы были подобраны и уложены узлом на затылке. На столе стоял маленький стаканчик с непонятной белой жидкостью, лежала свернутая газета.
Рикардо приблизился. Увидев его, молодая женщина удивилась и смутилась. Он сел напротив нее. Она что-то быстро произнесла. И так же, как и в храме, залилась смехом, но в нем слышалась не насмешка, а только веселое удивление.
Отсмеявшись, она приняла серьезный вид и взяла газету. Развернув ее, незнакомка якобы углубилась в чтение. Название ежедневника крупными черными буквами виднелось на первой полосе. Алфавит не был латинским, но показался ему знакомым. Напрягшись, он прочитал заголовок, написанный по-гречески. Он звучал как «Эльфтерон Вима».
16
Адельма Майзани усердно писала в своей тетрадке.
— Вы в этом уверены? — наконец спросила она, не поднимая головы.
— Я практически забыл греческий и латынь, которыми меня пичкали у иезуитов. И все же я способен разобрать пару слов. Я справился у советника по культурным вопросам при посольстве Греции, он подтвердил, что это название ежедневной газеты.
Майзани вздохнула:
— Не знаю уж, что и подумать, Рикардо. — Впервые она назвала его по имени. — Вы догадываетесь, что проблема для меня не в названии газеты, а в достоверности информации. Советник компетентен?
Она спросила так, для проформы; внутренне она была убеждена в правильности ответа.
— Вполне. «Элефтерон Вима» была основана девять лет назад, точнее, в двадцать втором году. — Любопытно. Я…
Он поднял руку, заклиная выслушать его до конца. — В настоящую эпоху мы больше не находимся в прошлом, не находимся и в криптомнезии. Мы уже непосредственно вошли в измерение, которое вы и я тщетно пытались отбросить. Никогда еще слова, сказанные вами в кафе «Тортони», не казались мне такими связными. — Какие?