Дни и ночи
Шрифт:
— Немного сахару.
После приезда в Грецию Рикардо узнал и полюбил эту смесь густого мокко, его привкус кардамона и непременные ритуальные вопросы, относящиеся к кофепитию. Ритуал этот, скажем мимоходом, мог резко прерваться, если новичок совершал чудовищную ошибку, показывая себя знатоком кофе по-турецки вместо кофе по-гречески.
Археолог снял трубку, что-то неразборчиво сказал и дал отбой.
— Вы прибыли из Латинской Америки? — небрежно спросил он на ломаном английском, ужасно коверкая «р».
— Да. Из Аргентины.
— Сейчас там осень.
Рикардо послышались критические нотки в его голосе.
Стергиу продолжил:
— Как тут людям понять друг друга, если живут они в разных климатах. У вас — бело, у нас — черно. Солнце, дождь. Какой-то хаос!
— Вы говорите по-французски? Археолог явно удивился и обрадовался:
— Конечно же. Вы тоже прекрасно говорите…
— Моей заслуги в этом нет. Моя мать была француженка. А вы? Где вы учились?
Археолог бросил на него негодующий взгляд:
— Месье, сразу видно, что вы не знаете Грецию. Семья, в которой не говорят на французском, считается невежественной. Как можно воспитывать ребенка, не обучая его самому красивому языку на свете? — И, немного помолчав, уточнил: — После греческого, разумеется.
— Безусловно.
Что-то подсказывало Рикардо: этот человек несколько расслабился, и между ними установилось взаимопонимание! То, что они оба знали французский, немало способствовало этому. Взяв янтарные четки, археолог ловко перебирал их.
— Итак, если я хорошо понял, вам нужна информация о Кноссе и об этом нехристе Эвансе?
— Да. Среди всего прочего.
— Задавайте мне вопросы. Тема довольно объемная.
— В первую очередь мне хотелось бы знать, каков смысл этой плоской фигурки без глаз. Она, как мне кажется, довольно часто встречается в вашей стране.
— Это не просто фигурка, — незамедлительно поправил археолог. — Мы называем это киклидической статуэткой. Она представляет собой некий персонаж, мужчину или женщину во весь рост, со скрещенными руками. Вероятнее всего, это какой-то погребальный предмет или подношение, предназначенное для богов Киклад. Особой уверенности у нас нет.
— Любопытно, но я никогда не видел статуэтку целиком, только верхнюю…
— Ничего удивительного. Большинство выкопанных фигурок были частично разбиты — то ли случайно, то ли потому, что некоторые были слишком велики и не умещались в могилах. Напомню, что могилы никогда не превышали одного метра в длину, так как покойников в основном хоронили в положении эмбриона. Но самое любопытное в этой истории — их сходство с другими статуями, найденными за тысячи километров отсюда. Между прочим, недалеко от вас, в Тихом океане, близ Чили, на острове Пасхи. Вы, вероятно, слышали об этом. Конечно, размеры их несопоставимы; некоторые моаи — так их окрестили — весят больше семидесяти тонн! И тем не менее выражение лиц, или, скорее уж, отсутствие выражения, удивительно близко нашим кикладическим статуэткам. Там мы тоже столкнулись с неизвестностью. Для чего эти моаи? Как и в каких условиях можно перемещать гигантские блоки на острове, насчитывающем едва ли тысячу жителей, из которых почти половина — женщины? Тайна… — Он с трудом выпрямился. — Я сбился с дороги… Продолжайте…
— Эванс? — уронил Рикардо.
— Иконоборец. Варвар! А что вы хотите: когда в дело вступают деньги, никто не может устоять.
Улыбка появилась на лице Вакарессы. Уж он-то хорошо это знал.
— Еще задолго до него, — продолжал Стергиу, — многие археологи интересовались островом Крит, в частности Кноссом. Вам известен Шлиман? Генрих Шлиман.
Увидев смущенную физиономию посетителя, он пояснил:
— Он настоящий гений. Чистейшей воды. Мы все считаем его своим отцом. Я хочу сказать, отцом-основателем доэллинической археологии. Еще в тысяча восемьсот восьмом году он доказал существование цивилизации, описанной Гомером в «Илиаде» и «Одиссее». Несравненное упорство одержимого привело его по следам Улисса на Итаку, потом, в тысяча восемьсот семидесятом году, на азиатский берег Дарданелл, где он открыл — может, и не точное, я признаю — место-нахождение города Трои. В тысяча восемьсот восемьдесят шестом году он нацелился на остров Крит и хотел начать раскопки в местечке Кносс. Для этого необходимо было закупить землю. К несчастью для него и большой удаче для Эванса, непомерные запросы владельцев вкупе с критским восстанием против турецкой оккупации вынудили Шлимана отказаться от этого проекта. У каждой медали есть обратная сторона. Эванс этим воспользовался. Через семь лет Англия вступила во владение землями. — Он вздохнул. — Увы…
— Но почему вы столь критически настроены? Стергиу так стремительно встал, что Рикардо подумал, что он сейчас бросится на него.
— Почему? Если вы уж задаете подобный вопрос, значит, ноги вашей не было в Кноссе! Там провели не реконструкцию и даже не реставрацию. Они все испоганили! По собственной инициативе Эванс осмелился перекрасить тысячелетние фрески, и причем совершенно необдуманно. Фиолетовый цвет, охра, желтый, зеленый — цыганщина, да и только! Это уже не дворец, а дом терпимости! Сверх того, он самовольно дал комнатам экстравагантные названия: «туалет царя», «уборная царицы» или «тронный зал»! Я не говорю о чрезмерном использовании бетона и о других вульгарных ошибках.
Выдохшись, он тяжело упал в кресло, лицо налилось кровью.
«Такие археологические баталии, — подумал Рикардо, — не очень-то продвинут дело. Надо быть поспокойнее».
— Эванс работал один или с бригадой?
— С бригадой, конечно. В его возрасте одному ему уже не потянуть. По слухам, его заменят неким Пенделбери. Вы хотите с ним встретиться?
— Не исключено.
— Вы, случаем, не журналист?
Спроси он «вы, случаем, не змея?», тон был бы менее подозрительным.
— Нет. Совсем нет. Я ищу одного человека, в частном порядке. Вы полагаете, Эванс сейчас все еще в Кноссе?
— Несомненно. Подозреваю, что он хочет умереть в Греции, чтобы составить конкуренцию несчастному Шлиману, который, скончавшись в Неаполе, завещал похоронить его тело здесь.
— Раз уж мы говорим о фресках, что вы думаете о «Принце с лилиями»?
— Ничего. Кроме того, что она была восстановлена Эвансом по разрозненным фрагментам других фресок. Он назвал ее, неизвестно почему, «Царь-жрец», а отнес к периоду недавний минойский первый-А, то есть между тысяча пятьсот восьмидесятым и тысяча четыреста пятидесятым годами до нашей эры.
— Первый-А? — удивился Рикардо. — Что это значит?
— Эванс составил таблицу, которая позволяет определить хронологию минойской цивилизации; термин «минойский» был введен легендарным Царством Миноса. Он разделил весь ансамбль на три периода: минойский древний, минойский недавний и субминойский; каждый содержит три фазы — первую, вторую и третью.
— А этот Минос и в самом деле существовал?
— На деле, кажется, были два человека с таким именем. Самым знаменитым был не первый, который царствовал в Кноссе в середине пятнадцатого века до Рождения Христа, а второй, внук первого. Именно его жизнь и обросла легендами. Самая известная об архитекторе Дедале, построившем лабиринт, дабы спрятать там плод любви Пасифаи, дочери Гелеоса, и Минотавра — чудища с головой быка и человеческим телом. По этому поводу Эванс утверждал, что вышеупомянутый лабиринт был не чем иным, как дворцом Кносса. Доказательство тому, по его мнению, — архитектурный замысел сооружения, состоящего из серии комнат, залов, коридоров, в которых запросто мог затеряться чужеземец. Я лично не верю ни одному слову. Я уверен, что лабиринт — лишь ансамбль из искусственных или естественных галерей, где проходили культовые церемонии. Но прошу прощения, меня опять заносит.