Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

— Помолчим, Витя, ладно? Мне сейчас удивительно хорошо!

8

Аню разбудило солнце. Она потянулась и открыла глаза, но мгновенно закрыла их, ослепленная светом. Медля вставать, она обдумывала, как лучше использовать свой выходной день. Никаких дел, никаких встреч — даже самых приятных — не предстояло. Так за­хотелось — ни от кого и ни от чего не зависеть. Выйти на улицу и шагать куда вздумается, предоставив все слу­чайностям настроения. Можно вскочить в первый под­вернувшийся трамвай и поехать куда повезут: может быть, на взморье, на Кировские

острова, где, наверное, на лозах вербы уже набухают бугорки почек. Или про­плутать весь день по набережным Невы и вволю нады­шаться ветром и солнцем... Откуда ни начни, это бу­дет свидание с Ленинградом!

Обиделись Любимовы, что она отказалась обедать у них? Но потерять день отдыха на чинный обед «в не­большом кругу, всего несколько друзей» — ну нет, ни за что!

А Гаршин надулся, когда вчера вечером, выходя с ним из театра, она повторила выдумку насчет подруги. Он так старался ухаживать по всем правилам — театр, коробка конфет, такси... Ей с ним весело и всегда как будто жарко, его многозначительные взгляды и рукопо­жатия волнуют и радуют, но стоит расстаться — и она не верит ни взглядам, ни рукопожатиям и сердится на себя за то, что против воли тянется к нему и никак не соберется с духом, чтобы прекратить эти все учащаю­щиеся встречи... И ведь все уже было решено там, под Кенигсбергом... Зачем же начинать сначала? Он мне не нужен, и никто мне не нужен, и хватит об этом. Не буду. Не хочу.

Она вскочила и распахнула форточку, несколько ми­нут постояла перед нею, еще разморенная долгим сном, потом вскинула руки: раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Ритмичные движения разгоняли утреннюю истому, и каждое движение подтверждало: ты молода, ты здорова, ты сильна, тебе хорошо.

С наслаждением приняв душ, Аня села завтракать у окна. На пустыре перед домом играли в волейбол де­вочки. Впервые скинув пальто и побросав их пестрой кучей на старый фундамент, они с увлечением прыгали и бегали, умело перебрасывая, ловя, подкидывая высо­ко над головами цветной мяч. «Весна, весна, весна», — напоминало солнце, вспыхивая заревом на красной по­ловинке мяча.

Аня надела легкое пальто, отбросив осторожную мысль о том, что первое весеннее тепло обманчиво, и через ступеньку сбежала по лестнице во двор.

У парадного, на краю большой лужи, стоял Кешка в куртке со множеством «молний», в тщательно начищен­ных старых башмаках. Покосившись на Карцеву, он неохотно поклонился.

— Здравствуй, Кеша! Денек-то какой хороший! По­гулять вышел?

Он буркнул что-то невнятное.

— Завтра после работы собрание учеников. Говори­ли тебе? Приходи обязательно!

Кешка важно кивнул.

— Тебя Гаршин куда поставил работать?

— Кто? — переспросил Кешка и, вспомнив недав­нюю неприятную историю и вмешательство рослого ин­женера, угрюмо ответил: — Да никуда... Сперва чис­тить заставили... гайки какие-то... А теперь опять на участке болтаюсь. Вчера слесарям на ремонте помогал.

— Тебя, что же, на слесаря переучивают?

— Не... так...

Он злобно шлепнул ногой по луже и решительно пошел прочь.

Надо добиться, чтобы Кешку вернули на токарный станок. Но кто захочет взять его учеником! Паренек нажил такую славу, что мало охотников связываться с ним. Их трое: еще Петя Козлов и Ваня Абрамов. Все трое — приятели, и Кешка у них в заводилах. Придут ли они завтра на собрание? И как говорить с ними, чтобы дойти до их сердца и в то же время твердо взять их в руки? По отдельности с ними еще сладишь, а когда они соберутся все вместе... Диденко сказал: «Переши­бете, я думаю...» Перешибу ли?

Она улыбнулась, вспомнив, как Петя Козлов, упорно не желавший отвечать на ее расспросы, вдруг спросил:

— Это

правда, что вы командиром в армии были?

— Правда.

— На фронте... или в тылу?

Она рассказала:

— На фронте. Строила огневые точки, наводила мосты, прокладывала путь машинам через болота... А уж с вами тем более справлюсь! — добавила она под конец.

Петя Козлов промолчал, но позднее Аня видела, что он оживленно беседует то с одним приятелем, то с дру­гим, и все с любопытством на нее поглядывают. Надо говорить с ними уверенней, тверже, орденскую планку приколоть к платью.

Решив так, она с облегчением отстранила деловые раз­мышления — это успеется завтра, сегодня вечером... А сейчас — вот он, Ленинград! Здравствуй, Ленинград! Как давно мы с тобой не видались!

Она вышла на площадь, широко раскинувшуюся во­круг памятника Кирову. Киров стоял на гранитном воз­вышении, распахнув пальто, в позе свободной и энер­гичной, чуть прищурив веселые глаза, как будто осмат­ривался и заново узнавал любимый город, и его людей, и всю жизнь, клокочущую вокруг и насыщенную доброй и могучей силой, которая так ярко воплощалась в нем самом.

«Посмотри, до чего хорош наш город! — как бы го­ворил он женщине, остановившейся перед ним. — Какие замечательные дела разворачиваются вокруг! Хочется жить и жить!»

«Да, Сергей Миронович, — мысленно ответила она. — Я знаю. Вижу. И я хочу жить так, как умели вы. И ничего другого мне не надо, ничего!»

«Ну-ну, — весело щурясь, сказал он и будто подтолк­нул ее. — Так и живи, как решила. Только ни от чего не зарекайся. Тебе нужна вся жизнь, и вся жизнь — твоя».

Она пошла вдоль проспекта, будто впервые видя все, что окружало ее.

Как много новых домов выросло на месте развалин военных лет, и сколько их еще строится! А это что за улица? Два ряда многоэтажных домов, — ведь не было здесь раньше никакой улицы! Из тающих сугробов выступают тоненькие метелки молодых деревцов, — и этого сквера не было. Навстречу бежит голубой троллейбус, — и троллейбус не ходил здесь раньше...

Она доехала в троллейбусе до центра и долго стоя­ла в начале Невского проспекта, наслаждаясь тем, что все вокруг давно знакомо, любимо и в то же время будто впервые увидено. Уж на что всем известен, выгра­вирован на медалях, воспет поэтами и художниками светлый шпиль Адмиралтейства, а вот она смотрит на него — и, словно первый раз в жизни, поражена чистей­шими линиями, взлетающими к небу от массивного и все-таки легкого основания.

А Невский? Что в нем такого особенного, что запо­минается каждому, ступившему на его гладь, что притя­гивает к нему издалека — где бы ни оказался ленингра­дец — так, что при слове «Невский» теплеет сердце? Вот он перед глазами: прям, строен, прост. Ни роскоши, ни украшений — только вдали, в северной дымке, угады­ваются стремительные линии конных скульптур на Аничковом мосту: конь и человек, стихия буйной силы и обуздывающая ее воля человека.

Много, очень много людей вышло сегодня на Нев­ский, пользуясь выходным днем и весенней погодой. Бросаются в глаза новые жители города, приехавшие на стройки, в ремесленные училища; одни растерянно ози­раются и натыкаются на встречных, другие держатся от смущения чересчур развязно, говорят излишне громко, ходят стайками, по пять-шесть человек в ряд, мешая движению. Ничего, пройдет год-два, они освоятся в го­роде, займут свое прочное место в его жизни, и не отли­чить будет этих новичков от коренных горожан. Так и те мальчишки: в год-два вырастут, поумнеют, научатся жить — и нечего терзаться сомнениями, все будет хоро­шо, только поработать надо, не жалея ни души, ни вре­мени. Да и зачем ей нужны ее силы, ее время, если не расходовать их целиком на дело!