Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

— Всего понемножку?

— А вам нужно всего много? Большой славы, боль­шого успеха, необъятной любви?

— Да! — воскликнула Аня. — Почему бы нет?

— Ах, Анечка, до чего вы еще наивны! — Он притя­нул к губам и поцеловал ее руку. — Вы мне чертовски нравитесь, честное слово! Жадная, ух, какая жадная! В вас это и раньше было, но меньше.

— Я стала взрослой, Витя. И я перенесла столько горя, видела столько бед, что я не хочу полусчастья и полууспехов. Когда же и жить в полную силу, если не сейчас?

Гаршин нахмурился, помолчал, неверными пальцами вытащил из внутреннего кармана две планки орденских ленточек:

— Вот, Анечка, требовательная женщина, это мое участие в войне. И две дырки в теле на придачу.

Вот это — десантная операция. Это — Кенигсберг. Это — контратака под Шешупой. Что бы там ни говорить, а через эту самую проклятую речонку Шешупу Виктор Гаршин одним из первых ворвался на прусскую землю. Одним из первых!.. За три года — три звания! Захо­тел бы остаться в кадрах — взяли бы с удовольствием, уговаривали даже! Вернулся сюда — пожалуйста, в ин­ституте приняли в объятия, приходи, читай курс... — Он вдруг запнулся и быстро глянул на Аню, видимо припомнив, что рассказывал ей об этом несколько ина­че, но тут же усмехнулся и продолжал с прежней само­уверенностью: — Заочники — это так, для острастки, за­хоти я просиживать брюки... слава, деньги — все было бы! А на заводе? — Он долил рюмки, расплескивая вино на скатерть, заставил Аню выпить: — Пейте до дна, Анечка, и слушайте, раз уж вам так нужно все знать... Я многого не ищу, копаюсь себе потихоньку с технологией, в горячую минуту подсоблю на сборке, да вот с планом повозился. План — это политика дальнего при­цела, тут может все сразу прийти — успех, деньги, по­вышение, тут ставка крупная, ва-банк!.. А захоти я сейчас власти, положения — что ж, думаете, не добьюсь? Да я и Любимова свалю в два счета, и цех мне пору­чат, и справлюсь! Да только зачем мне это, Анечка? Зачем?

Аня смотрела на него широко раскрытыми глазами:

— Вы обо всем этом не так говорите, Виктор!

— Не так говорю? Да я ведь попросту...

— У вас получается: я и армия, я и завод, мое, для меня, мне!

Гаршин насупился, затем превратил все в шутку:

— Я ж немного во хмелю, Аня, и я простой смерт­ный, для меня «я» — это очень милый субъект, о кото­ром я забочусь… Что вы думаете о черном кофе, Анечка?

— Заказывайте. Только вы мало любите даже само­го себя, если хотите всего понемножку. Понемножку — значит, ничего настоящего.

— Я уже прошел через эту стадию, дорогая.

— Вы имеете в виду честолюбие? А я — отношение к жизни.

— То есть?

— Малое счастье, малое дело — да кому это нужно? Ведь это же просто скучно!

Гаршин на минуту прикрыл рукой лицо, потом глу­хо сказал:

— Допустим... Но как же вы себе представляете это большое... не вообще, а для себя лично?

— Не знаю, — помолчав, сказала Аня, — наверно, об этом и не скажешь. Но в любом стремлении, в любом чувстве важно одно — никаких компромиссов!

— Никаких?

Он недоверчиво пожевал губами и вдруг улыбнулся во весь рот:

— Что ж, вы правы, Аня, вы правы! Только давайте не забывать, что жизнь прекрасна, и прекрасна для нас с вами сегодня, а не в каком-то там... адцать втором веке!

— Давайте, — согласилась Аня и взяла у него папи­росу.

Он смотрел на нее снисходительно и ласково:

— Вот вы курите и не затягиваетесь — уже компро­мисс! А хотите все по-настоящему.

Аня засмеялась и притушила в пепельнице папиросу.

— Ну ее совсем. Не знаю, что это мне вздумалось.

Гаршин придвинулся еще ближе и прикрыл ее паль­цы своей широкой ладонью.

— А-не-чка, А-ня! Большие цели, стремления... все так! Но жизнь-то идет да идет... и не так уж много лет нам отпущено, а? Это ведь только в песне поется, что «било личко, черны брови повик не злыняють»...

Аня опустила голову. Молоточком в висках стуча­ло — тридцать два, тридцать два. А то настоящее, что еще мерещится иногда, — придет ли оно? Может ли оно повториться?.. И вот рядом, совсем рядом с нею — чужой для нее человек, который может стать ее един­ственным компромиссом...

— Пойдемте пройдемся,

здесь душно, — сказала она, резко вставая.

Подавая ей пальто, он на миг крепко сжал ее плечи. Она мягко отстранилась, первою выбежала на улицу. Фонари не разгоняли, а сгущали темноту вечера, небо над головою казалось совсем черным, а внизу ветер раскачивал провода, и провода тонко, протяжно гудели. Ветер нес запах моря и весны.

— Как вольно дышится, — вполголоса сказала Аня. — Дойдем до Невы, хорошо?

— Ну, дружным строем! — забирая ее руку в свою, многозначительно сказал Гаршин.

Так они ходили под Кенигсбергом — рука в руке, быстрым, ладным шагом. Город лежал еще в дымящих­ся развалинах, а дачные пригороды уцелели, по гладким шоссе унылыми колоннами брели пленные, у походных кухонь толпились немецкие дети, из курортного зала, где каждый вечер выступала бригада московских арти­стов, доносились родные мелодии, от которых там, дале­ко-далеко от дома, сладко щемило сердце. Они ходили по чужим, немилым дорогам, опьяненные только что достигнутой трудной победой, и своей неожиданной встречей, и предчувствием мирной ослепительной жизни, которая вот-вот наступит. Как ей было легко тогда, после тяжких лет воинского труда, затаенного горя и женского одиночества! Как ей вдруг поверилось, что счастье — вот оно, тут... Они бродили среди людей, искали и не находили уединения, пока Гаршин не устро­ился один в большой, безвкусно обставленной комнате с добродетельными изречениями на ковриках и множе­ством аляповатых безделушек. Одно было хорошо в той комнате — окна на море, и деревья под ними, деревья, тянувшие в комнату свои ветви с молодыми глянцеви­тыми листочками. Аня до сих пор помнит минуту, когда она остановилась у окна и ей вдруг почудилось, что это — счастье, что она услышит сейчас какое-то про­стое, нежное слово, и каждый листочек зашелестит для нее, и лунная дорожка на недвижной воде сама ляжет под ноги — хоть иди по ней... И то чувство обиды и горечи, когда все обмануло ее, — не те слова, не то на­строение, и эта грубоватая торопливость, с которой он стремился к цели, даже не думая о том, чтобы сделать их встречу красивой... Это ли протрезвило Аню? Или намеки товарищей на сестру из медсанбата? Или вос­поминание о другом человеке, с которым все получа­лось именно так, как просило сердце, о человеке, кото­рого не забыть? Быстро и без оглядки, как всегда, когда принимала важные решения, Аня прервала законный отдых, выпросила в штабе новое задание и уехала, оста­вив Гаршину короткую, неясную записку.

Опираясь сейчас на его сильную руку, она старалась вернуть беспощадный строй мыслей, оторвавших ее от Виктора под Кенигсбергом, но тот строй мыслей не воз­вращался, а вместо этого упорно думалось, что столько лет прошло с тех пор, а счастья так и не было, и уже тридцать два, и доколе же глушить, подавлять себя?..

На Неве было гораздо светлее, и небо оказалось прозрачно-серым, а не черным, как виделось с ярко освещенного Невского, — белые ночи еще не начались, но их приближение уже сказывалось. Нева лежала в гранитной оправе — серовато-белая, с поблескивающи­ми озерами воды, выступившей поверх оседающего и подтаивающего льда. Гуляющий на просторе ветер ря­бил эту воду и овевал Аню, вырывая из-под шапочки прядки волос.

— Скоро ледоход... Как давно я не видала ледохо­да на Неве!

— Обязательно пойдем смотреть. Уж я послежу, когда он начнется.

Гаршин стоял рядом с нею — высокий, ладный, в бе­кеше, которая очень шла ему, и в белой кубанке на­бекрень. Такой, как есть?.. Ну и надо принимать его таким, какой он есть, не ждать от него невозможного.

— Какой ветер!

— Вы озябнете, Аня, давайте я вас согрею.

Он широко распахнул бекешу и полою прикрыл ее, крепко прижав к себе. Не возражая, она искоса погля­дела на него и поразилась взволнованному и нежному выражению его лица. Но в ответ на ее взгляд он улыб­нулся, и в этой улыбке мелькнуло самодовольство.