Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

Мальчишки скажут: «Задавака!» Виктор и тот скри­вил губы и пробурчал что-то вроде: «Очень-то нужно себя выворачивать!»

Мастера и взрослые рабочие остерегаются доверять ученикам, побаиваются и вчерашних ремесленников, а не поймут, что к заводу нужна привычка. В школе да в училище есть определенные «рамки»: там человек ходит как на помочах, за него решают и думают. А на заво­де — ты рабочий как и все, отметок за поведение не ставят, а чтобы прижиться, осознать трудовую дисцип­лину и войти в производственную колею, для этого нуж­ны и время, и желание, и сознание... Было у меня маль­чишеское легкомыслие в первые недели на заводе? Нет, не было. А почему? Вот об

этом надо рассказать...

Придвинув к себе чистый лист бумаги, Николай об­макнул перо в чернильницу, чтобы составить конспект.

«Поступление на завод».

Именно с этого следует начать. Двое мальчишек вер­нулись из эвакуации, по семейным обстоятельствам им не удалось продолжать учение в школе, и они поступили в цех учениками. Примерно так можно начать любую биографию любого ученика. Но говорит ли это что-либо о той настоящей жизни, которая определила поведение и характер Николая, да и Витьки тоже?

Случилось так, что сыновья коренного заводского рабочего пришли в отдел кадров завода, их спросили:

— Петра Петровича сынишки? Куда хотите: к отцу в лопаточный?

— Нет, — резко сказал Николай. — В турбинный. В лопаточный мы не пойдем.

В турбинном оба подростка попали под начало ста­рика Клементьева, и в первый же день Ефим Кузьмич вступил в разговор:

— Петр Петрович из лопаточного — отец вам?

Витька промолчал. Николай, вспыхнув, спросил:

— А что?

Клементьев не любил дерзких ответов, но тут серд­цем почуял, что неспроста дерзит старательный юноша, и больше не спрашивал.

Однажды старший мастер лопаточного цеха Пакулин зашел в турбинный и долго ходил с Клементьевым по участку, а Николай и Виктор будто приросли к станкам, тщательно отворачивали лица, и сердце у Николая сту­чало громко, до звона в ушах.

— Замкнутый ты парень, — позднее сказал Николаю Ефим Кузьмич.

Николай покосился на учителя и усмехнулся:

— Да нет, Ефим Кузьмич, вам показалось.

Обида так ясно отразилась на лице старика, что Ни­колаю стало стыдно, и он добавил:

— А насчет отца — не живем мы с ним и знакомства не держим.

С тех пор Клементьев относился к Николаю с уваже­нием и был с учениками ласков, как бывал только со своей овдовевшей невесткой Груней да с внучкой Галоч­кой.

Но разве об этом расскажешь?

Сколько помнил себя Николай, он всегда страстно любил отца. Маленьким, когда отец приходил с работы, Николай терся возле его колен, вдыхая таинственный запах завода, пропитавший рабочий комбинезон отца и его большие, ловкие руки. Отец постоянно что-то обду­мывал и обсуждал с приятелями, их разговоры были полны непонятных, заманчивых слов. Когда Николай перешел во второй класс, отец поступил учиться в ту же школу, только ходил туда вечером, и называлось это «вечерний техникум». Было приятно и странно, что отец усаживался за стол напротив сына с тетрадками и учеб­никами, и оба одинаково решали задачки и готовили «письмо», высовывая кончик языка. Кроме того, отец готовил еще черчение, рисуя загадочные фигуры на плотных листах шершавой бумаги. Для черчения у отца были особые, остро отточенные карандаши, циркуль и линейка с делениями. Трогать чертежные принадлежно­сти мальчикам строго запрещалось, но можно было си­деть и наблюдать, как орудуют ими гибкие пальцы отца. А отец хмурится, что-то про себя высчитывает, прикиды­вает, то ругнется, то свистнет, то вздохнет и вдруг по­смотрит Николаю в глаза и так хорошо улыбнется, что сразу становится весело.

— Вот это, — говорил отец, — продольное сечение. Понимаешь? Ничего ты не понимаешь. Расти скорей,

возьму тебя на завод, всем тонкостям научу.

— А куда возьмешь-то? — неизменно спрашивал Ни­колай, и отец охотно отвечал, перебирая разные профес­сии, которые в целом составляли дело, почтительно лю­бимое отцом и называвшееся «холодная обработка ме­талла». Рассказы эти повторялись часто, и в мечтах Николая почти зримо возникал завод и сложный станок, управляемый уже взрослым, всеми уважаемым Никола­ем Пакулиным.

Вот и осуществилась мечта, но как горько и неожи­данно повернулось! Разве об этом скажешь?

Николай встряхнулся и энергично приписал: «Пер­вые дни учебы, интерес к машинам, чувство ответствен­ности».

Разве они понимают, какую важную профессию да­ют им в руки? Поймут — тогда и стараться будут. Так начинал Николай — ловил каждое указание, пригляды­вался к движениям опытных рабочих, пробовал читать чертежи, не стеснялся расспрашивать и выпытывать... И Витька тоже. Если рядом сварщик сваривал шов или стропальщики упаковывали готовую турбину, Витька глядел, раскрыв рот, и забывал обо всем на свете, по­сле работы, бывало, часами стоял у других станков — карусельных, строгальных, фрезерных, зуборезных, — старался постичь каждую работу.

Откуда бралось старание? Оттого, что приучены бы­ли уважать заводской труд? Вся жизнь вокруг завода вертелась. Первые познания по географии давали адре­са, размашисто написанные кистью на гигантских ящи­ках, в которых отправлялись готовые машины — Рос­тов-Дон, Магнитогорск, Хибины, Мариуполь, Комсо­мольск-на-Амуре... А потом война.

«Война сделала взрослыми», — записал Николай и задумался.

Отец дневал и ночевал на заводе. Немцы подходили все ближе. По ночам мать будила сыновей и уводила в бомбоубежище. Николай учился подражать свисту сна­рядов и пугал женщин, пока однажды на его глазах не убило снарядом соседку. Женщины волновались о мужь­ях и говорили многозначительно: «В завод целит». Пос­ле бомбежек и обстрелов все бегали к проходной узна­вать о своих. Отец иногда выходил на минутку, усталый, перепачканный, угрюмый, торопливо целовал сыновей и просил:

— Не таскай ты их сюда, Тоня!.. Неровен час...

Николай не понимал, что такое «неровен час», но тем интереснее было бегать к заводу.

Зимою бегать не стало сил. Мальчики прижимались боками к теплой плите; на плите и спали под ворохом одеял. Комнаты стояли закрытыми, оттуда дуло, как из погреба. Изредка приходил ночевать отец — неузнавае­мый, черный, с запавшим, старческим ртом. Мать хло­потала, чтобы обогреть и накормить его. В эти вечера все расходовалось без счету — и мебель на дрова, и хлеб по всем карточкам. Отец пытался спорить, мать возра­жала, подсовывая ему хлеб:

— Без тебя, Петя, нам все равно не жизнь...

В феврале отец отправил их в Ярославскую область. Прощание с отцом потрясло Николая. Сгорбленный, за­кутанный до глаз, отец стоял на обледенелом перроне Финляндского вокзала и невнятно повторял:

— Детей сбереги, Тоня... Детей...

Когда поезд тронулся, увозя их к берегу Ладожского озера, мать прижала к себе сыновей и беззвучно запла­кала. Кто-то зажег свечу; колеблющийся свет выхваты­вал из темноты неуклюжие, завернутые в платки и одеяла фигуры. Припав всем телом к матери, Николай робко поглядывал на нее. Снизу ему видна была только ее щека, будто срезанная теплой шалью. По щеке кати­лись слезинки, поблескивая в скудном свете. Николай вспомнил отцовское завещание: «Детей сбереги, То­ня...» — и понял, что отец не надеется выжить и что сегодня они видели отца, быть может, в последний раз.