Шрифт:
Одиночество! Зовам далеким не верь
И крепко держи золотую дверь,
Там, за нею, желанный ад.
А. Ахматова
Часть I
Пролог
– Тоскавская газета! Пожалуйте! Интересная статья!
– Давай «Проволоку».
– Конечно, добрый господин. Может, еще и «Первую»?
– Мне и «Проволоки» с лихвой, – мужчина поправил пенсне, потянувшись за кошельком. – Тьфу, проклятье! – отшатнулся вдруг он и проводил глазами понесшийся
– Вот пустил! – разинул рот и газетчик.
Центральные улицы столицы в вечернее время можно легко узнать по их пасмурному, приглушенно-возбужденному настроению. Какой серый, мрачный, но определенно живенький город эта Тоскава! Чиновники к сумеречной поре уже давно разбежались по домам из своих департаментов. Те, кто помоложе, наверняка успели и приодеться, и вернуться обратно на улицы – выгуливать свои сюртуки, перчатки, атласные цилиндры и бог знает что еще. Чиновники постарше, разумеется, таким увеселениям предаются реже и даже брезгуют ими. Этим лицам гораздо более по нраву отсиживаться в гостях, дома или в чьих-нибудь салонах, если уж на то пошло. Но чиновники – сами по себе народ особый, и рассматривать их долго, наверное, устанешь.
Так кто же оживляет тускло освещенные улицы вечерами? О, да кого здесь только не встретишь… Честное слово. Вон пробегает, опустив голову, чья-то служанка с коробкой в руках. Вся красная, пыльная, взмыленная, в суете – зачем бежит? Кто знает. За тем же, верно, зачем из магазинчика за ее спиной выскакивает швея с булавками в зубах; за тем же, зачем стоит на перекрестке мальчишка в фуражке с потертой надписью «газетчик», размахивая вечерними газетами и поминутно вытирая нос рукавом; за тем же, зачем нищий старик побирается на вечном месте своем у бакалейной лавочки. Сколько намерений сталкиваются на пересечениях этих улиц! Во много раз больше, чем может себе представить любой другой уголок Паксийской империи.
На мокрой, покрытой трещинами, как это в Паксии обычно и бывает, мостовой, появился черный экипаж. Карета едва не летела. Громким, яростным стуком колес и нетерпеливыми возгласами кучера она заставляла некоторых внимательных и чересчур чувствительных прохожих оборачиваться и корчить удивленно-недовольные лица. Какая-то дама, видимо, сверх меры раздосадованная, даже чуть не решилась упасть в обморок на шедшую рядом спутницу, но, видимо, вовремя опомнилась и предпочла сохранить свою чудесную желтую шляпку и похожего оттенка платье в приличном виде. Спутница ее, впрочем, уже успела достать откуда-то пестрый веер и с совершенным остервенением принялась обмахивать им подругу. Прохладный осенний ветер девушку ни капли не смущал, напротив, как-то придавал сил и уверенности для все более и более широких махов.
Когда очередная лужа расплескалась грязными брызгами под копытами лошадей и хлыст громко щелкнул где-то за их спинами, из экипажа послышался твердый, строгий голос:
– Стой.
С возгласом «Тпрр!» кучер тут же начал натягивать вожжи. Потребовалось несколько минут, чтобы разогнавшиеся животные уняли свой пыл и затормозили карету. Она давно уже покинула центральные улицы и катила из переулка
Рассмотрим мельком этого господина. В длинном пальто, с безукоризненно повязанным галстуком, в настолько же безукоризненно блестящих туфлях и с отшлифованно-прямой осанкой он был живым образцом приличия, с тем только добавлением, что такое приличие обычно называют чопорностью. Возраст мужчины определить было сложно. О таких говорят «старше сорока», подразумевая с равной убежденностью как сорок, так и шестьдесят лет. Морщины только придавали его лицу некоторой привлекательности, а бесстрастному взгляду – холода и власти.
В безлюдном переулке царила тишина, пока мужчина, выставив перед собой трость, не обратился к соскочившему с козел кучеру.
– Иди.
– Господин, куда же я…
– Иди, кому сказано, – резко оборвал он его и вдруг бросил трость своему слуге. Тот неловко поймал ее, с тревогой заглядывая в глаза мужчине. – Что стоишь? Теперь твое. Забирай и бегом. Чтобы никто тебя не видел, слышишь?
Кучер попятился. Он беспокойно огляделся, затем снова посмотрел на своего господина и, встретив грозный взгляд последнего, развернулся и бросился прочь из переулка. Звук его шагов отдавался гулким эхом, медленно удаляясь и постепенно пропадая.
В воздухе тянуло сыростью и чем-то тухлым. Мужчина неторопливо обошел карету. Под одним из колес он заметил старый выпуск газеты. На втоптанной в лужу бумаге, ко всему прочему еще и облепленной листьями, было изображено печально известное лицо и написана его же печально известная фамилия. Заголовок гласил: «Злостная нечисть революции!». Господин в длинном пальто равнодушно оторвал взгляд от газеты и продолжил идти, направляясь к концу переулка.
Очень скоро он услышал чужие шаги; ровную поступь чьих-то сапог. Господин остановился, немного не доходя до арки, обозначающей конец улочки. Его серые глаза сурово следили за тем, как появилось в тени арки незнакомое лицо.
– Вы не пытаетесь уйти, – проговорило оно.
– Пытался, пока это имело смысл.
Незнакомец наконец вышел на свет. Он был одет в зеленый военный мундир, левый рукав которого странно болтался в порывах гуляющего ветра. Правая рука незнакомца свободно лежала на рукояти шашки, свисающей с его пояса. Лезвие едва слышно брякало в черных ножнах.
– Граф, – спокойно произнес он, – вы выглядите рассудительным человеком, так что не буду ходить вокруг да около. Рогов желает встретиться с вами.
– Какая жалость, что я не ищу встречи с ним.
– Это не вопрос ваших желаний, – незнакомец побарабанил пальцами по рукояти. – Рогов хочет поговорить. Я сопровожу вас к нему. И, если разговор заладится, вас ждет тихий и беспрепятственный путь домой. Неплохой расклад. На самом деле, очень неплохой.
Граф сухо усмехнулся.
– Разговор у нас вряд ли заладится.
– Вы так уверены?
– Я могу предположить, что он хочет узнать. И не собираюсь отвечать ни на один из его вопросов.