Дни, полные любви и смерти. Лучшее
Шрифт:
По закону расстояние между параллельными рельсовыми линиями не должно превышать километр, но на деле они проходят чаще. По закону ни одна рельсовая линия не может иметь протяженность больше сорока километров – так создается ощущение обособленности. Пересадки между линиями идеально продуманы. Чтобы пересечь страну, нужно сделать примерно сто двадцать пересадок. Магистральных железных дорог не осталось. Они тоже порождают высокомерие, а значит, им пришлось исчезнуть.
Карпы в прудах, хрюшки на клевере, уникальные хозяйства в каждой деревушке, и каждая деревушка по-своему уникальна. Пчелы в воздухе, душистый перец вдоль тропинок и целая страна – живая, как искры над вагончиком, и прямая-прямая, как рельсы.
Как мы
Рассказ «Thus We Frustrate Charlemagne» завершен в апреле 1966 г., доработан в мае 1966 г. и опубликован в журнале «Galaxy Magazine» в феврале 1967 г. Включен в авторский сборник «Nine Hundred Grandmothers» («Девятьсот бабушек», 1970).
Предисловие [39]
Джек Данн
39
Перевод М. А. Литвиновой.
Да, на первый взгляд все вроде так просто… В прозе Лафферти мало прилагательных, зато явственно звучит традиционный мотив американской сказки-небылицы. Его герои зашифрованы, иногда они кажутся одномерными карикатурами, а повествователь ведет свой рассказ наивно-шутливым тоном, по ходу дела изобретая собственный замысловатый синтаксис, подробно растолковывая исторические эпизоды и делая акцент на невероятных деталях. Он переходит вброд философские болота, спеша, как сказочный дровосек Пол Баньян, скорее добраться до конечной точки.
Но невозможно не почувствовать, что в рассказах Лафферти происходит нечто более важное, нечто невидимое и неуловимое. И хотя некоторые фразы мы попросту не понимаем, наталкиваясь на незнакомые слова, невозможные события и теории, которые могут – или не могут? – быть исторически точными, на якобы незначительные отступления – мы не сойдем с этого поезда, пока… пока он не остановится. Всеми признано, что Лафферти уникален. Неподражаем, неповторим. Его сравнивали с Джином Вулфом из-за влияния христианства в его работах; сравнивали с Марком Твеном, видимо, из-за фантазийной природы его прозы. Но по большому счету Лафферти не сопоставим ни с кем, и, даже проведя всевозможные параллели, по прочтении рассказа ты по-прежнему недоумеваешь: что это было? Что сейчас со мной произошло? Почему эти истории навсегда западают в душу, как воспоминания детства, как сказки, которые будоражили и подчас пугали?
Наверное, потому, что рассказы Лафферти и есть сказки – философские сказки для взрослых.
«Как мы сорвали планы Карла Великого» – не исключение. На мой взгляд, это один из его лучших рассказов. Это квинтэссенция Лафферти, воздействующая на читателя на всех уровнях, заставляя долго скрести затылок, пока сказка – или притча? – впечатывается в твое сознание. Этот рассказ – от начала до конца классический вымысел: в нем говорится, что может произойти, когда ты меняешь одно историческое событие, дабы сотворить альтернативную историю; автор сам выбирает «поворотные пункты» и тем создает новую ветвь событий, разрушающую ход той истории, которую мы знаем или думаем, что знаем. Лафферти предоставляет нам возможность самостоятельно разбираться с Ронсевальской битвой и номинализмом Уильяма Оккама, и, если вы так увлечетесь, как я, вы точно дадите себе труд выяснить, что означает тот или иной термин.
Но отставим все это в сторону. Когда будете читать рассказ, задумайтесь: а вообще, научная ли это фантастика? Или, возможно, антинаучная? [40] Автор умело жонглирует образами и метафорами НФ,
40
См. отличный разбор Пола Кинкейда в его колонке в 275-м выпуске журнала Vector (весна 2014 г.), воспроизведенной по адресу:(Примеч. Д. Д.)
Короче говоря, рассказ, который вам предстоит прочитать, – простой, загадочный и полный глубокого смысла. Добро пожаловать в противоречивый мир Лафферти. Добро пожаловать в его счастливую антиутопию. Как сказал однажды критик и ученый Дон Уэбб, «проза Лафферти – она создает Неведомое».
Смотрите живые картины и наслаждайтесь.
Как мы сорвали планы Карла Великого [41]
Дело было в Институте.
– Мы с вами покоряли самые разные высоты, – говорил Григорий Смирнов, – но никогда еще не подходили к краю такой глубокой пропасти и не смотрели в будущее с такими зыбкими надеждами. И все же, если расчеты Эпиктиста верны, у нас все получится.
41
Перевод С. В. Гонтарева.
– Получится, люди добрые, – подтвердил Эпикт.
Ктистек-машина Эпиктист – здесь? Как? Ведь он – то есть его основная часть – находится пятью этажами ниже! Но для щупальцев Эпикта нет преград, так что до небольшой гостиной пентхауса он дотянулся. Все, что понадобилось, – кусок кабеля толщиной фута три и приделанная к нему голова.
И какая голова! Не то дракона, не то морского змея, длиной пять футов и словно снятая с карнавальной платформы, и к тому же говорящая на причудливой смеси новоирландского и древнееврейского, приправленной интонациями голландских комиков из старых водевилей. Впрочем, это неудивительно: Эпикт и сам тот еще комик, до последнего пара-ДНК-реле. Возложив на стол огромную, украшенную гребнем голову морского чудовища, он раскурил сигару – наверное, самую большую в мире.
Однако к нынешнему проекту он относился более чем серьезно.
– Условия для эксперимента идеальные, – изрек Эпикт строго, словно объявляя начало собрания. – Мы подготовили контрольные тексты и изучили окружающий мир. Изменится он – изменятся и тексты, причем прямо у нас на глазах. Объектом наблюдения выбран наш средних размеров город, вернее, тот его район, вид на который открывается из окон этого пентхауса. Всем ясно, что связь «прошлое – будущее» неразрывна, и если в результате нашего вмешательства мир станет другим, то и лицо города изменится… Здесь собрались лучшие умы современности: восемь человек и одна Ктистек-машина, то бишь я. Запомните, нас девять. Это может быть важно.
Девять лучших умов составляли: Эпиктист, трансцендентальная машина (за ее выдающиеся способности слово «Ктистек» стали писать с большой буквы); Григорий Смирнов, директор Института и широкой души человек; Валерия Мок, блистательная леди-ученый; Чарльз Когсворт, ее мозговитый муж, затмеваемый супругой; непогрешимый Глассер, лишенный чувства юмора; Алоизий Шиплеп, признанный гений; Вилли Макджилли, человек без ложной скромности, но с аномальными органами – зрячесть среднего пальца левой руки он подхватил на одной из планет звезды Каптейн. И наконец, Одифакс О’Ханлон и Диоген Понтифик. Двое последних не числились сотрудниками Института в соответствии с «Правилами минимальной порядочности», но, когда собирались лучшие умы человечества, эти двое не оставались в стороне.