Дни трепета
Шрифт:
— Афросиаб! Я вас крупно прищучу! — по-прежнему кричал Йося. Он то вскакивал, то садился, наэлектризован был страшно. — Ты — вор, лгун, тунеядец, — выкрикивал безрассудно Иосиф. — Он ест некошерное, не замечает субботы!.. У него кривые зубы и кривые пальцы ног!..
— Все мы по природе братья, только росли врозь, — громким басом говорит женщина в юбке, но почему-то с усами и с бородой.
— Горько! Горько! — хлопают в ладоши карлики.
Тахтабай залезает на стул и целует меня. Мне все равно. Я смотрю в дверной проем — он снова пуст. Я твердо знаю, что счастья в моей жизни уже не будет никогда.
Вдруг я почувствовала, чья-то рука коснулась моего левого плеча. Рука была теплая. От этого прикосновения я ощутила волну невыразимого блаженства. Я встала и пошла.
Куда я иду?
— Скорее возвращайся, — кричит мне вслед Афросиаб, — а то Тахтабай умрет от тоски.
Карлики заливаются лукавым смехом.
Отец мой, Иосиф, куда мне идти?
Теперь я совсем одна в кромешном мраке. Одна в Аравийской пустыне вдали от людей. Я не помню уже, где мой дом. Я забыла дорогу. Йося, Йося, мне снова придется блуждать по долинам, оставляя позади острова и безлюдные перекрестки. Куда мне идти? Куда идти? Как найти землю, где бы не росли пустынные черные ели, а только теплый ствол яблони?
Я в коридоре. Спускаюсь по лестнице. Ноги несут меня в гардероб. Там почему-то никого нет. И — к своему изумлению — чувствую, как две руки обнимают меня.
«Что бы сказал Иосиф…» — мелькает единственная мысль. И с этого момента — ни одной мысли в моей умной голове.
Какая-то радость захлестывает меня, увлекает, подхватывает, отрывает от земли. Ничто меня больше не страшит, ничто не тревожит. Я просто не в силах сдерживать свою радость. Она льется через край, увлекает, захлестывает, я едва касаюсь ногами травы.
Мне кажется, у меня изменяется фигура. Я расту, я уже головой достаю до потолка. Это так естественно и выходит само собой. Как же я могла позабыть, разучиться. Ведь это проще простого! Самые безнадежные, самые пропащие — на кого давно все махнули рукой — это по силам любому! Это как игра, это не труднее, чем прокатиться на лыжах по зимнему лесу, или прогуляться по осеннему парку, надо только попасть в восходящий поток. И ты медленно летишь к тому холму, где все огонь, все свет, сквозь все можно руку протянуть.
Проходит время. Потом останавливается. Потом исчезает…
Исчезает и пространство. Вещи на вешалках раскачиваются и падают на пол. Кто это кричит? Это я кричу. Над позвоночным столбом партнера разливается голубое сияние.
Чей это голос?!!! О, господи, я не узнала голоса отца своего.
— Фира! — он говорит, — уйдем отсюда. Ты знаешь, я ведь решил, что настало светопреставление. Жизнь, Фира, это фарс.
— Когда я была маленькой, — отвечает Фира, — у меня было голубенькое стеклышко. Какое горе было потерять это стеклышко, и какое счастье им обладать. Большего счастья у меня в жизни не было никогда.
Только два пальто оставалось на вешалке. Два плаща закрывали нас от целого мира. И вот они сняты.
Прозрачны мы стояли перед ними, перед отцом моим и матерью моею.
— Ты знаешь, Милочка, а Тахтабай-то умер! — говорит Иосиф, отводя взгляд смущенный от обнаженной дочери своей.
— Да, бедняжка, подавился, — кивает Фира, жмурясь от яркого сияния радуги вокруг нас.
— Надо же, — отвечаю я, — подавился. Я так и знала.
— Милочка, — говорит Йося, — а это что за личность?
Я говорю:
— Знакомьтесь.
— Иосиф Аркадьевич, — говорит отец мой.
— Эсфирь Соломоновна, — говорит моя мать.
ОН улыбается, сияющий и безмолвный, его глаза устремлены к небесам.
— Вы — наш? — спрашивает Йося.
Нет — он качает головой.
— Половинка? — допытывается Йося.
Нет…
— Тогда душой?
Да… ОН излучает спокойствие и тихую ясность, а также абсолютную, безусловную, ошеломляющую любовь.
— Вот и хорошо, — облегченно вздыхает Иосиф. — А то полуевреи энергию очень отсасывают.
Милые мои, ненаглядные. А я-то уж думала, что я вас больше не увижу. Как я хочу прижать вас всех к сердцу: Фиру, Йосю, подоспевшую гардеробщицу, метрдотеля, швейцара, Хоню, Моню, Илью, Авраама, мертвецки пьяного Мишу Паукова, внезапно нахлынувших в гардероб горбунов и карликов…
Убитый горем Афросиаб спускается по лестнице. К нему подскакивает невесть откуда взявшийся служащий похоронного бюро.
— Хотите заказать погребение? — бойко предлагает он. — У нас все готово.
Мы здесь со всеми погребальными принадлежностями.
— В этом нет надобности, — отвечает Афросиаб — карлик-нибелунг, хранитель подземного клада, проклявший золотое кольцо, дарующее власть над миром. — Мой сын завершил земные свои деяния и был вознесен на небеса.
— В том числе и телом? — недоумевает похоронщик.
— Да, — отвечает Афросиаб.
Между тем, из уст в уста передают горбуны невероятную историю, суть которой вкратце сводилась к тому, что когда Тахтабай подавился, распахнулось окно, и зал наполнился могучим порывистым ветром с севера или юга. Сначала пирующим показалось, что ветерок безобидный, обычный сквозняк, в нем никто не улавливал скрытой тревоги. Но внезапно почувствовалось и нечто зловещее.
Карлики застонали перед каменным входом, мечтая оказаться в скалах родных. Но тут спустилась огненная колесница, и два существа во всем белом вышли из нее — два огромных санитара, два повелителя мертвых и погибших героев. Они взяли крошечного Тахтабая, положили на носилки — и он унесся с ними на огненной колеснице в жилище великанов.
…Карлики прибывают и прибывают. Стоят в темном и черном, в плащах и с зонтами, готовые нести горестную весть во все стороны бескрайнего Забулистана. Они заполнили все пространство. Оно снова появилось. И время тоже появилось.