Дни трепета
Шрифт:
— Он тяжело вздохнул и погладил по голове сына.
А Тахтабай сидит — руки свои рассматривает.
— Йося, Йося, — говорю я. — Неужели тебя не растрогала трагическая история этой семьи? Они и так хлебнули, горя! То колдуны, то качели… Давай полюбим их, и нам за это воздастся на небесах?!
Фира плакала уже чистыми слезами. Но Йося все еще подозревал неладное.
— Зачем ты кружишь голову людям, больным полиомиелитом? — сказал он мне с укоризной. — Вдруг это жулики?..
— Нет, Йося, это не жулики! — говорит Фира. — Я же вижу человека насквозь. А что он слова не выговаривает, так это пустяки. Я помню, когда я училась в университете, у нас в группе училась девушка на романо-германском отделении. Ее спрашивают: как будет «рыба»? Она: «фиш». — «„Фыш“ надо говорить!» — «Фиш!» — «Фыш!» — «Фиш!» — «Скажи: „рыба“! — „Риба!“…»
— Женщина! — говорит Йося. — У вас с Милочкой рассудка кот наплакал, а я ответственный квартиросъемщик.
— Да что бояться?! — воскликнул Афросиаб. — Почему страхи так наполняют ваши души, люди???
— Вспомни Тахтамыша! — кричу я. — Как он поет героические сказания!.. Ведь я дала ему слово! Пусть мой жених спокоен будет в Мекке. Он находится в дальнем походе и должен твердо знать, что мы тут уважаем его желания и сокровенные чаяния. Чтоб он не нервничал, я готова выйти за всех его братьев и за его папу в придачу. Сто против одного, — заявляю я в страшной запальчивости, — что твои внуки, Иосиф, будут не ниже… метра восьмидесяти шести, ты же слышал, отца Тахтамыша приглашали в сборную американского университета, и будь Афросиаб негром, то, может быть, даже выше, в профессиональную лигу — НБА, он играл бы, как Майкл Джордан, а ты знаешь, как играл Майкл Джордан, я видела два раза по телевизору. Йося, Йося, ты можешь себе представить, он прыгает — и не опускается. Все уже опустились, а он висит в воздухе… Жалко, он теперь не играет. Ты знаешь, его отца убили какие-то подонки. Он ехал на машине, а они взяли и пальнули по нему… У них там много оружия на руках. Представляешь? Убить отца Майкла Джордана. Я так плакала… И вот теперь он… бросил баскетбол и занялся бейсболом.
— Милочка, ты что, им поверила? — кричит растрепанный Иосиф.
— Да! — отвечаю я.
— И я им верю! — говорит Фира. — У них очень честные глаза.
— Получается, что я один не верю?
Воцаряется большая пауза.
— …И что самая черствая душа у меня в семье — у меня?
Мы молчали.
— Если б он был хотя бы полуеврей! — снова закричал Иосиф. — Хоть четвертьеврей! Хоть одна восьмая доля!.. А то вообще непонятно кто!
— Мы — новые русские! — ответил Иосифу Афросиаб. — А вы, Иосиф — нацист.
Они хлопнули дверью и ушли звать на свадьбу своих родных и знакомых. Но перед уходом попросили отмотать им туалетной бумаги.
А мы остались сидеть, взволнованные происшествием.
— Благослови, душа моя, Господа, — проговорил Иосиф. — Если б Господь меня спросил, чего тебе не хватает для счастья, я бы ответил: дай передышку листу, гонимому ветром… Мне так не хватает того, чтобы посидеть в окружении людей, не имеющих ко мне никакого отношения.
Ткиа Шварим Труа Ткиа Ткиа Шварим Ткиа Ткиа Труа Ткиа…Выйди, друг мой, навстречу невесте, мы вместе с тобой встретим субботу. Вернее, понедельник.
Собор был полон. Это было такое столпотворение, не спрашивайте какое. Причем толпились по большей части горбуны и карлики! (Как видно, там у них уйма колдунов и качелей.) Ну и конечно, вся наша родня по Йосиной линии (Фира была сирота): Изя-старший с семьей, Хоня, Моня, Илья, Авраам, муж Хониной сестры Вова, бывший трубач сын полка Тима Блюмкин — он, бедняга, в своем духовом оркестре почти оглох и ушел на пенсию, очень сильно еврейский еврей Соломон, улыбчивый Рома Пиперштейн из Оренбурга — ему недавно сделали специальное покрытие зубов под золотой цвет, и он все время улыбался, чтоб все видели, какая красота, и школьный товарищ Йоси Миша Пауков, которому, любит вспоминать Йося, всегда не хватало умения оригинально мыслить.
Фира-то, Фира так выглядит великолепно, вся разгорелась, в кофте с барахолки. Сам Йося — шарфик цвета южной ночи, костюм в полосочку французский, наверное, за миллион, со стальным отливом. Не зря он последнее время увлекся покупкой акций — купил себе сорок штук!
— На мои деньги, — всегда добавляет Фира, как только заходит речь о Йосиных махинациях. — И каждый раз, — жалуется. Фира, — когда Иосиф занимает у меня, то отдает немного меньше.
— Как?!! Эсфирь? — голосит Иосиф. — Разве твоя жизнь со мной не одно сплошное безоблачное счастье?
Йося, Йося, наконец-то, наконец я стою у алтаря. В белом платье, с фатой, это же какой счастливый случай!
Знаешь ли ты, что такое счастливый случай? Мне еще Кукин рассказывал: хромировали в тридцатые годы самолетную деталь. А она не хромировалась. Один плюнул и пошел. А утром приходит — получилось! Давай опять хромировать — не выходит. И тут он вспомнил, что плюнул. Оказывается, в слюне такие ферменты, без которых ни о каком хромировании речи быть не может.
И пусть наш брак фиктивный, все равно он совершается на небесах.
Я ждала этой минуты всю свою жизнь. Нет, я, конечно, ждала не этой минуты, но и этой тоже. Питирим в роскошном облачении с длинной черной бородой, в высоченной шапке с золотыми узорами, с огромным золотым крестом на груди, усыпанным драгоценными каменьями (как они его уговорили?!!), дрожащий свет от зажженных свечей, и мудрые усталые глаза Питирима, глядевшие на нас с Тахтабаем…
Тахтабай красный, как помидор, и весь дрожит. Для него это тоже волнительное событие, теперь он станет москвичом. А через месяц мы с ним разведемся.
Дивные песнопения прерывают мои мысли, свет, словно крылом ангела, коснулся моего лба. Глаза Питирима смотрят мне прямо в душу:
— Согласна ли ты стать женой Тахта…
— …бая! — подсказывают ему из толпы.
— Тьфу! — сказал Питирим.
— Согласна, — отвечаю я.
Тахтамыш приедет через неделю. По слухам, он уже возвращается с шелками, бирюзой и изумрудами. Тогда, наконец, я стану женщиной, ведь не будет никаких препятствий.
— Молодые, обменяйтесь кольцами, — говорит Питирим, не дождавшись от Тахтабая вразумительного ответа и приняв его подергивание головы за согласие.