Дни в Бирме

Оруэлл Джордж

Ужин прошел в неловком молчании. Мистер Лакерстин сидел, набычившись. (Вечно чертовы бабы ломаются, не дают человеку чуток гульнуть! Девчурка – прямо картинка из «Звезд Парижа», а строит из себя! Могла бы вспомнить, между прочим, что дядя ее содержит!). Добрый дядя обидчиво дулся. Но для Элизабет ситуация стала действительно серьезной. Без дома, без гроша, на краю света и уже через две недели непонятно, как дальше существовать под этим кровом. Из всего этого вытекало одно – если Флори сделает предложение (а он несомненно сделает), надо соглашаться. При других обстоятельствах вряд ли стоило бы, хотя сейчас, после сегодняшнего дивного приключения, его, пожалуй, можно почти полюбить. Да, несмотря

на его возраст, родимое пятно, его сразу насторожившую и порой вызывавшую просто ненависть привычку «умничать», поведение дяди поставило точку. Она ответит решительным согласием!

И Флори сразу прочел этот ответ в ее лице, смотревшем как никогда ласково и покорно. На ней было то самое сиреневое ситцевое платье, в котором он впервые ее увидел, и это тоже как-то ободряло, делало ее ближе, чем в иных, чересчур вычурных, внушавших некую робость нарядах.

Он заглянул в раскрытый перед ней журнал, бросил какое-то замечание, ненадолго завязалась их обычная, загадочно неизбежная, болтовня. Манеру говорить вообще не очень переменишь. Тем не менее, болтая, они все же постепенно двигались к дверям, за дверь, к огромному кусту жасмина возле теннисного корта. Стояла полная луна. Яркий диск, горя раскаленной добела монетой, быстро плыл по дымно-синему небу, изредка тускнея за штрихами охристых облаков. Заросли кротонов, днем отвратительно желтушного оттенка, чернели под луной изящной скульптурной резьбой. Столь же изысканно преображенные, поблескивали на дороге за оградой белые полотняные отрепья двоих ковылявших мимо индийских кули. Крепчайший в ночной прохладе аромат жасмина шибал подобием парфюмерной жути, изрыгаемой автоматом «Свежесть за пенни».

– Луна! Только взгляните! – сказал Флори. – Белый огонь! Ярче английского зимнего солнышка.

Девушка подняла глаза. Куст сиял ажурным серебряным узором. Свет сделался плотной и ощутимой материей, сплошь покрывшей и землю, и стволы слоем искристой соли, густо припорошившей листья светом, будто снегом. Даже безразличная к подобным вещам Элизабет была удивлена.

– Замечательно! Я никогда еще не видела такой яркой луны. Это так… так…

Никаких метафор кроме «ярко» не вспомнилось, и она замолчала. Ей было свойственно обрывать фразы на манер Розы Дартл [22] , хотя и по менее романтичной причине.

22

Персонаж романа Диккенса «Жизнь Дэвида Копперфилда». Надменная гордячка, соблазненная и оскорбительно брошенная богатым молодым аристократом, но вынужденная по-прежнему служить наемной компаньонкой его матери.

– Да, старушка луна в этой стране пыхтит вовсю. Вас еще не замучил этот жасминовый одеколон? Чертовы тропики! Ошалеешь от дурацких деревьев, цветущих круглый год!

Он бормотал, не думая, дожидаясь, когда исчезнут фигурки кули. И только они скрылись, обнял не отпрянувшее плечо девушки, потянул к себе. Голова ее легла ему на грудь, короткие волосы щекотали губы. Приподняв девичий подбородок, он пристально заглянул ей в глаза (она была без очков).

– Вам не противно?

– Нет.

– Нисколько не противно от этой копоти? – он повернулся меченой щекой. Это был самый важный вопрос.

– Что вы, нет-нет.

Губы их встретились, нежные руки обхватили его шею, минуту или больше они стояли, тесно прижавшись, опираясь на гладкий ствол куста. Навязчивый запах жасмина мешал ему вдыхать благоуханье ее волос. Густой приторный запах чужой земли, чужбины, всех пережитых здесь горестей одиночества и канувших напрасно лет лился каким-то непреодолимо разделяющим потоком. Как передать ей, объяснить ей это? Отстранившись и держа ее за плечи, он вглядывался в запрокинутое, достаточно хорошо освещенное лицо.

– Бессмысленно пытаться рассказать вам, что вы такое для меня. «Что вы для меня значите»! Словесная штамповка! Невозможно, не выразить, как сильно я вас люблю! Однако, так или иначе, я еще должен многое вам объяснить. Но не пойти ли нам обратно? Того гляди, хватятся и начнут искать. Поговорим лучше на веранде.

– Как мои волосы, в порядке? – спросила Элизабет.

– Они прекрасны.

– Жутко растрепались? Пригладьте их, пожалуйста.

Она нагнула голову, он пригладил короткие прохладные завитки. И то, с какой доверчивой простотой сунулась ему под ладонь ее макушка, пронзило чувством необыкновенной, большей чем поцелуй, почти уже семейной близости. Ах, как она нужна ему! Только с ней, с любимой женой, можно еще спастись! Ну, сейчас они сядут и он как полагается попросит ее руки! Медленно, обходя высокие шапки хлопчатника, они возвращались к клубу, рука Флори все еще на ее плече.

– Поговорим на веранде, – повторил он. – Мы ведь ни разу и не говорили по-настоящему. Боже, сколько же лет я дожидался человека, чтобы поговорить! И сколько, сколько хочется высказать! Это, конечно, скучно. Боюсь, вы страшно заскучаете. Но я прошу вас чуть-чуть потерпеть.

На слове «заскучаете» она сделала протестующий жест.

– Нет, уж известно, сколь мы, болтливые индийские британцы, надоедливы. Да, надоедливы. Что делать? Во всех нас поселяется бес, вопреки рассудку не дающий захлопнуть рот. Масса накопленных невысказанных чувств так и хлещет с языка. И мы без толку лезем, пристаем с тягомотиной своих воспоминаний. Вечный наш крест.

Поскольку внутренних дверей веранда не имела, здесь почти не было угрозы непрошеных вторжений. Элизабет сидела перед низким плетеным столиком. Флори расхаживал, руки в карманах, то являясь в пятне лунного света, то скрываясь в густой тени карниза.

– Вот я сказал сейчас, что я люблю вас. «Люблю!» Бренчащий звук. Но вы позвольте все же кое-что объяснить. Сегодня, когда мы стояли вместе на охоте, я думал: «Боже! Наконец-то рядом со мной тот человек, который сможет разделить мою жизнь, действительно и полно разделить все, чем я живу, и то, в чем никогда…».

Он собирался просто, напрямик попросить ее выйти за него. Но вместо одной краткой фразы, текли и текли речи эгоистичной горячей исповеди. Иначе не получалось. Необычайно важно было, чтобы она точно увидела, поняла суть его здешнего одиночества – горчайшего изгойства, от которого, верилось, лишь она могла его избавить. А объяснить было ужасно трудно. Дьявольски мучает боль, ускользающая от определений; по-особому ноют болячки без названий! Бедняков, или туберкулезников, или несчастных отвергнутых влюбленных хоть выслушают, посочувствуют при описании понятных всем симптомов. Однако кто же, сам не испытав, отзовется на стоны загнанных одиночек?

Элизабет наблюдала, как всякий раз, показываясь на свету, шелк пиджака Флори играет серебром. Сердце еще трепетало волнением поцелуя, а мысли блуждали вдали от его слов, стучащих мерным дождем. Намеревается он вообще делать предложение? Говорит и говорит. Опять что-то про одиночество. Ах да! Это, конечно, насчет того, как одиноко ей после замужества покажется в местной глуши. Ну, пусть не слишком беспокоится. Кое-какой опыт глухого прозябания она приобрести успела. Довольно скучно, разумеется, когда ни танцев, ни кино, ни веселых гостей и вечерами только книжки читать. Но можно патефон купить. Ах, если бы еще в Бирму завезли эту новинку, эту прелесть – портативное радио! Вот что надо бы обсудить! Флори тем временем излагал финальное резюме: