Дни в Бирме
Шрифт:
Через полчаса Флори шагал в клуб, чтоб окончательно, как накануне обещал ему Макгрегор, уладить вопрос с избранием доктора. Все трудности сейчас исчезли. Пока помнится нелепый вчерашний бунт, ему позволят что угодно, войди он и закати хвалу Ленину – проглотят и это. Роскошный дождь лился по телу сквозь до нитки промокшую одежду. Упоительным, позабытым за месяцы жестокой засухи, ароматом благоухала земля. В истоптанном саду мали, подставив согнутую спину барабанящему дождю, делал новые лунки для цинний; большинство цветов было загублено. Элизабет стояла на боковой веранде, словно поджидая. Он снял панаму, пролив с нее целый водопад, и поднялся к девушке.
– Доброе утро, – сказал он, слегка напрягая голос в шуме ливня.
– Доброе утро! Так и не утихает, просто потоп!
– Что вы, вот подождите до июля, тогда с небес обрушатся воды всего Бенгальского залива
Конечно же, раз они встретились, пошла беседа о погоде. Однако лицо ее говорило нечто помимо тривиальных фраз. Со вчерашнего вечера она вообще совершенно изменилась к нему. Флори набрался смелости:
– Куда вчера угодил камень, еще болит?
Она протянула и позволила взять свою руку. Вид у нее был ласковый, даже нежный. Шансы его внезапно очень возросли; преувеличенный вчерашний подвиг, понял он, может сейчас, заслонив даже историю с Ма Хла Мэй, вновь представить его укротителем буйволов, победителем леопардов. Сердце застучало, он прижал к нему ее пальцы.
– Элизабет…
– Нас увидят! – быстро, но нисколько не сердито отняла она свою ладонь.
– Элизабет послушайте. Вы получили то мое письмо, тогда, из джунглей?
– Да.
– Вы ведь помните, что я писал?
– Да, и мне жаль, что я вам не ответила, только…
– В те дни вы не могли, это естественно. Но я хочу напомнить, что там говорилось.
Говорилось там, разумеется о том, как он ее любит и независимо ни от чего будет любить до гробовой доски, вечно храня в груди образ… и т. п. Они стояли близко, лицом к лицу, и он вдруг, как во сне (миг этот и запечатлелся обрывком волшебных сновидений), обнял, поцеловал ее. Она прильнула на секунду, но тут же, откинувшись, помотала головой – то ли боялась чужих взоров, то ли уклонялась от мокрых усов. И быстро, не сказав ни слова, убежала. Что-то грустное мелькнуло напоследок в ее глазах, однако она явно не гневалась.
Он тоже пошел в клуб, столкнувшись у дверей с чрезвычайно благодушно настроенным мистером Макгрегором, который улыбчиво приветствовал «явление в Рим героя славного!», после чего, уже серьезно, вновь повторил благодарные поздравления. Пользуясь случаем, Флори весьма живо поведал о благородной роли доктора: «Отважно ринувшись в толпу бунтовщиков, бился как тигр…». И это было недалеко от правды, доктор на самом деле рисковал жизнью. Представитель комиссара и все прочие слушали с увлечением. Ручательство одного белого стоит тысяч восточных свидетельств, тем более что нынче мнение Флори имело особый вес. Фактически доброе имя доктора было восстановлено, и прием его в клуб можно было считать решенным.
Формально, однако, дело все-таки до конца не завершилось, поскольку тем же вечером Флори уехал в джунгли. Округ теперь надолго был гарантирован от каких-либо мятежных волнений: во-первых, по причине дождей, призвавших крестьян на пашни, а во-вторых, из-за раскисших, не позволявших собираться толпами дорог. В Кьяктаду Флори полагал вернуться дней через десять, как раз к очередному приезду его преподобия. Честно говоря, не хотелось видеть возле Элизабет Веррэлла. Вся горечь унизительно терзавшей ревности после полученного от девушки прощения, как ни странно, испарилась. Веррэлл мешал лишь своим временным присутствием. Даже картины, рисующие ее в объятиях лейтенанта, перестали мучить, ибо недолго уже им осталось воплощаться. Ясно стало, что никакого предложения со стороны благородного офицера не последует; такие кавалеры не женятся на бедных барышнях из глуши на индийских окраинах Империи. Он скоро бросит ее, и она вернется – вернется к Флори. И это виделось прекрасной, счастливейшей развязкой. Смирение подлинной любви способно простираться до жутковатой беспредельности.
У По Кина захлестывала ярость. Дурацкая самостийная осада не выбила его из колеи, но подбросила горсть песочка в буксы отлично смазанных колес. Хлопоты по очернению доктора приходилось начинать заново. Младшему писарю Хла Пи понадобился острый бронхит, чтобы неделю, не отвлекаясь на службу, кропать дружеские сообщения, уличая доктора во всем, от гомосексуальных преследований до кражи почтовых марок! Полное законное оправдание содействовавшего бегству Нга Шуэ О тюремного стража вытащило из кошелька судьи целых двести рупий на свидетелей! Анонимки подробно доказывали Макгрегору, как вероломно действовал Верасвами в толпе заговорщиков! Результаты не утешали. Вскрытая депеша Макгрегора комиссару, где доктор характеризовался персоной «весьма благонадежной», вынудила собрать экстренный военный совет.
– Время решительно ударить по врагу! – заявил У По Кин на утреннем совещании тайного штаба. Присутствовали сидевшие в углу веранды судейского дома Ма Кин, Ба Сейн и подающий большие надежды юный бойкий Хла Пи.
– Перед нами стена, – продолжил вождь, – и стена эта именуется «Флори»! Кто мог ожидать, что жалкий трус не бросит индийского дружка? Увы! И пока Верасвами под такой защитой, мы бессильны.
– Я говорил с барменом клуба, сэр, – доложил Ба Сейн. – Сахибы Эллис и Вестфилд по-прежнему против избрания доктора. Может, они опять, когда геройство Флори чуть подзабудется, станут ругаться с ним?
– Станут! Ругаться-то они, конечно, станут, но тем временем дело будет делаться. Глядишь, и впрямь протащат докторишку! Останется лишь умереть от бешенства. Нет! Дружно навалиться и прихлопнуть самого Флори!
– Самого, сэр? Он же белый!
– И что? Случалось мне и белых повалить. Разок хорошенько опозорить сахиба, и приятелю индусу тоже конец. Я должен растоптать Флори, я буду его топтать и растопчу так, что он вообще в свой клуб больше не сунется!
– Сэр! Он белый! А мы? Кто ж поверит нашим обвинением?
– Стратегической мысли у вас маловато, уважаемый Ба Сейн. Не обвинять белого, а поймать in flagrante delicto – на месте преступления. Публичным позором пригвоздить! Только решить бы, как тут взяться. Теперь тихо, я буду думать.
Повисла пауза. У По Кин застыл, пристально глядя в завесу дождя, руки за спиной, ладони на выступе мощных громадных ягодиц. Трое советников, затаив дыхание, не сводили с него глаз, несколько обескураженные дерзкой идеей, в ожидании некого сногсшибательного хода. Сцена напоминала известное полотно, кажется Мейсонье, где Наполеон задумчиво изучает карту Москвы, а маршалы благоговейно взирают на императора. Но У По Кин, конечно, оценивал ситуацию прозорливее вождя французов. За две минуты план созрел, и лицо обернувшегося судьи просияло. Пускаться в пляс, как говорил доктор, он не собирался, фигура его для танцев не годилась, однако повод поплясать возник. Подозвав Ба Сейна, судья кое-что нашептал ему.
– Ну как? – вслух подытожил он.
Широкая неумелая ухмылка скривила деревянные черты помощника.
– И всех расходов лишь полсотни рупий! – ликующе добавил У По Кин.
План, детально развернутый перед аудиторией, получил горячее одобрение. В перекатах радостного смеха зазвенел даже тоненький голосок годами удручавшейся злой душой мужа праведной Ма Кин. План действительно был хорош. Точнее – гениален.
А с неба лило и лило. Вторые сутки Флори жил в лагере, вторые сутки шумел дождь, то слегка успокаиваясь, сеясь английской моросью, то исторгаясь из немыслимо изобильных облаков бешеными потоками. Проглядывая в просветы туч, солнце яростно парило землю, и от жарких болотных испарений тут же начинало лихорадить. Набухшие коконы прорвались ордами насекомых, неисчислимо развелось меленькой мерзости, так называемых «гнусяшек», заполонивших дома, кишевших на обеденных столах и превращавших еду в пакость. Элизабет все еще выезжала вечерами с лейтенантом, если дождь не хлестал уж слишком сильно. К причудам климата Веррэлл был равнодушен, его лишь раздражала грязь, пачкавшая пони. Так прошла неделя. Никаких новых слов, никаких изменений в отношениях, ни намека на ежедневно ожидавшееся предложение руки и сердца.