Дни в Бирме
Шрифт:
Сжав зубы, упорно глядя в стену, Флори силился выглядеть спокойным, но лицо его помертвело, со лба катил пот. Самуил и Франциск, впервые в жизни, может, сделав нечто полезное, бросились и выволокли из церкви визжавшую Ма Хла Мэй.
Крик постепенно удалялся, замирал, наконец настала полная тишина. Все еще находились под сильным, тягостным впечатлением. Даже Эллис враждебно помрачнел. Флори не мог ни двинуться, ни открыть рот – сидел, окаменев, не отрывая глаз от алтаря, белый как покойник, со своей будто воспаленной черно-багровой отметиной. Взглянувшую на него Элизабет передернуло от острой физической брезгливости. Хотя что именно кричала тут бирманка, она не поняла, смысл сцены был абсолютно ясен. Любовник этой вот вопившей грязной твари? Бр-р, мерзость! Но противнее, противней всего на свете, его старое страшное лицо. Не лицо, а могильный череп, по которому какой-то живой нечистью ползет огромное безобразное пятно. О, лишь сейчас она увидела, сколь унизительно, сколь непростительно это уродство!
Как и подобает крокодилу, судья ударил, в точности найдя больное место. Успех сцены, разыгранной Ма Хла Мэй, лишний раз доказал талант сценариста и режиссера У По Кина.
Священник быстро завершил проповедь. Все поспешили к выходу, избегая смотреть на Флори. Слава богу, почти стемнело. Чуть отойдя от церкви, Флори остановился, следя за парами, устремившимися в клуб. Торопятся! Еще бы, появилось нечто, что надо срочно обсудить! Опрокинувшись брюхом вверх, Фло шаловливо цепляла лапами ботинки, просила поиграть. «Да отвяжись ты, к черту!», – пнул он собаку. На церковном крыльце показалась Элизабет. Мистер Макгрегор имел счастливый случай представить ее священнику. Затем оба джентльмена направились к дому представителя комиссара, где его преподобие останавливался на ночлег, а девушка направилась к клубу. Флори побежал за ней, догнав у самых клубных ворот.
– Элизабет!
Она, вздрогнув, оглянулась и торопливо пошла дальше. Он в отчаянии схватил ее за запястье.
– Элизабет! Пожалуйста, я должен объяснить!
– Позвольте мне пройти, вы что?
Она дергала руку, он не отпускал. Двое вышедших из церкви каренов замерли, таращась во все глаза. Флори постарался говорить спокойнее:
– Конечно, я так грубо, я не имею права. Но Элизабет, мне надо, мне необходимо с вами поговорить! Выслушайте, пожалуйста. Не убегайте!
– Отпустите вы мою руку? Дадите, наконец, пройти? Пустите!
– Да-да, сейчас, минуту! Скажите лишь одно – когда-нибудь потом, когда-то после, вы сможете меня простить?
– Я вас? За что же вас прощать?
– Конечно, моему позору нет предела. Какой-то подлый случай! Но это все не совсем так. Вы сами потом увидите. Сейчас, конечно, невозможно, я понимаю, но когда пройдет время, когда будет не так ужасно, вы сможете забыть?
– О чем вы? Что забыть? Странные мысли! Сцена была, на мой взгляд, отвратительна, но мне-то какое дело? Почему вы вообще решили в связи с этим меня допрашивать?
Он почти потерял надежду. И тон ее, и все слова буквально повторяли тот, прежний их ужасный разговор. Опять она не хочет слушать, притворяется, хочет лишь ускользнуть.
– Элизабет! Пожалуйста! Прошу, будьте же справедливы! Сейчас это очень серьезно, не сможете же вы бросить меня, когда и без того мне хуже некуда. Вы же недавно согласились стать мне женой и…
– Я? Вашей женой? Когда? Вы что, с ума сошли?
– Не на словах, но ведь все было ясно между нами.
– Между нами ничего не было! Вы себе позволяете бог знает что. Я спешу в клуб. Прощайте!
– Элизабет! Элизабет! Это не игры, не детские ссоры. Вы знали, что до встречи с вами я жил иначе. Сегодняшний случай только печальное напоминание. С этой несчастной я действительно был близок, да, признаю, однако…
– Не желаю слушать ваши гадости! Все!
Он снова схватил ее запястья и не позволил тронуться. К счастью, карены уже удалились.
– Придется вам послушать! Уж лучше невежливо обидеть вас, чем опять рухнуть в кошмарную мутную зыбкость. За столько дней ни разу нельзя было прямо поговорить с вами. Будто вам непонятно, как я мучился. Вы больше не сбежите без ясного ответа.
Она пыталась вырваться и проявила недюжинную силу. В лице ее горела такая ненависть, что несомненно она ударила бы, не держи ей Флори руки.
– Пустите! Вы, животное! Пустите!
– Боже, Элизабет! Вот так бороться с вами! Боже, что мне делать? Я не могу вас отпустить. Вы должны выслушать!
– Нет! Не хочу! Хватит допрашивать!
– Простите, не сердитесь! Ответьте только – когда-нибудь, когда все это стихнет, вы выйдете за меня?
– Нет! Нет! Никогда!
– Не говорите так. Я постоянно пробую вам объяснить, что вы для меня значите, но как-то не выходит! Попробуйте меня понять, ведь я рассказывал о здешней жизни – полумертвой, в тоске, нытье и горьком одиночестве. Пожалуйста поймите, что вы, единственная на земле, кто мог бы стать моим спасением.
– Дадите вы уйти? К чему эта дикая сцена?
– Разве для вас пустой звук то, что я люблю вас? Вряд ли вы представляете мои мечты о жизни с вами. Если б вы захотели, я женился бы, дав обещание до конца дней даже не прикоснуться к вам. Только б вы были рядом. Я не могу больше – один, всегда один. Ну неужели для вас невозможно когда-нибудь простить меня?
– Я никогда за вас не выйду! Никогда! Лучше вообще не выйду, лучше за мусорщика, за последнего бродягу!
Она уже кричала, и он видел, что это искренний ответ. Глаза у Флори защипало. Он проговорил:
– Ладно, последнее. Поверьте, не так уж мало, если в мире есть кто-то, действительно вас любящий. Поверьте, что, хотя найдутся кавалеры и богаче, и моложе, и всеми данными превосходящие меня, никто не будет к вам нежней, заботливей. И хоть средства мои невелики, на них вполне возможно прилично жить. Устроить красивый и уютный дом, завести…
– Кажется, мы достаточно поговорили? – сказала она, вернув сдержанный тон. – Могу я уйти, пока никто не появился?
Он слегка разжал руки, схватившие ее запястья. Потеряна, навек потеряна. Единственная. С яркостью галлюцинаций побежали прекрасные картины: их дом; их сад; Элизабет, сыплющая рис голубям на аллейке возле куста вымахавших почти ей до плеча лимонно-желтых флоксов; книжные стеллажи и акварели в изящных рамках, стол с букетом бальзаминов в китайской вазе и черный лаковый изгиб рояля. Рояля – заветной мечты, разбитой глупым подлым случаем.
– И у вас обязательно был бы рояль, – с отчаянием сказал Флори.
– Я не играю на рояле.
Он отпустил ее. Все кончено. Освободившись, Элизабет со всех ног кинулась в сад. Под деревом, сняв очки, аккуратно вытерла следы сердитых слез. Ух, гнусное животное! Наверно на запястьях синяки. Свинья! А это лицо в церкви, жуткое костяное лицо с этим тошнотворным пятном. Просто убила бы! Брезгливо возмущала не гадкая история с бирманкой, тысячу всяких таких гадостей она могла простить. Невозможно было простить сцену его публичного позора, но главное – столь явственное в тот момент его уродство. Его роковую, действительно зловещую отметину.