Дни
Шрифт:
Нам, «молодым», дали взбучку…
Много воды утекло с тех пор.
— …И все же ты непристоен. Ты не уважаешь меня, что ли?
— Но я же не говорю слов, о любимая. Я только намекаю на них.
— Да уж… намекаешь, — добродушно усмехаешься ты.
Ты вышиваешь что-то.
— Так истории не очень смешны?
— Ну… как сказать.
— Так НЕ очень?..
— Не слишком.
— Так вот тебе еще более ДАВНИЕ истории.
— Только
— Ну, увидим.
Давняя, давняя история…
Теперь уж лет тридцать тому.
Теперь уж пехота иная, а старшин так и просто нет.
Когда я рассказывал Тебе, это было ближе… но тоже давно.
Давно…
Капитан построил и сказал обыденным голосом:
— Студенты — да? Не служите — да? Два месяца — да? Ну, так вы у меня за два месяца два года узнаете.
Мы кисло улыбались, стоя в своих шеренгах. Капитан не выглядел злобным. Но жизнь есть жизнь.
В первый день разнесся слух, что кто-то ходит по генеральской линейке.
Кто был в расположении части — казарм, тот знает, что это такое. Если подсобная коза ступила на генеральскую линейку одним копытом, это уже ЧП. Армия — это символика и ритуал. Генеральская линейка всегда присыпана и разрыхлена ровно. За этим следят.
А тут — кто-то просто гуляет вдоль генеральской линейки. Т. е. идет по ней.
Все пошли смотреть.
Это был, конечно, Любошиц; он шел, по своему обыкновению широко расставив ступни, открыв рот и глядя то налево, то направо; пилотка «его» сидела «на глазу», очки сошли на конец носа, армейские штаны висели сморщенным мешком, гимнастерка наполовину выползла из-под косого ремня, а наполовину, наоборот, опустилась куда-то до зада.
Все мы, во главе с усталым старшиной, молча смотрели, как он приближается; старшина, по армейской манере, копил слова — молчал, сонно глядя.
Тот подошел, как Чарли Чаплин.
— Так. Любошиц, — сказал старшина.
Тот тоже помолчал, вспоминая, что же следует в таких случаях.
— Я вас слушаю, товарищ старшина, — наконец сказал он.
Старшина молчал, сонно глядя…
На другое утро Любошиц работал на кухне.
Кто-то прибежал и заполошно воскликнул:
— Пошли, скорее.
Мы прибежали; этот жирный кухонный запах, три котла и глухие скребущие звуки; но никого нет.
— Да никого нет. Пошли, а то построение.
— Никого нет?!
— Ну нету, а что?
— Никого нет?! — радостно захлебываясь, повторял приведший.
— Да что такое?
— А сюда!
Мы, став на цыпочки, заглянули в огромный черный котел; там на дне сидел на корточках Любошиц, в майке, в пилотке и в сапогах, и скреб кухонным ножом днище, отчищая пригорелую гречневую кашу.
Мы в разные стороны отвалились от котла, каждый согнувшись пополам.
— Смирно!
Это появился наш старшина, Казадаев; он был именно Казадаев — и именно старшина: прапорщиков не было и в помине.
Он стоял с сонным видом, ноги шире плеч. Мы стояли смирно и как бы икали, и чем более икали, тем более давили стойку.
Казадаев посмотрел туда и сюда, смерил взглядом каждого из нас, не торопясь подошел к котлу; заглянул.
— Здравия желаю, товарищ старшина, — раздалось оттуда, приглушенное стенками; мы затрепетали.
— Вольно, — сморщившись, оглянулся на нас старшина: мол, с вами еще тут путаться.
Мы расслабились, но не отошли.
Старшина, сунув «пальцы рук» за ремень, молча, заглядывая в котел, мотнул головой как бы наружу: мол, вылезай. Он был велик ростом.
— Вылезать, да? — спросил Любошиц.
— Да.
— Но я еще не дочистил, — отвечал тот; слышно было, как сапоги скрипят по днищу — по шмоткам подгорелой каши.
— Вылезайте, Любошиц.
При общем «молчании» Любошиц стал, кряхтя, переваливаться через край. Вот перевалился; тяжело спрыгнул — грохнул сапогами о кафель.
— Что же с вами делать-то, — сказал старшина, кисло глядя куда-то в одну точку и все держа пальцы за ремнем; нога в сапоге присогнута, пилотка лихо торчит как надо. Вася Теркин, только здорового роста. На Любошица он и не глядел: мол, все ясно.
— Он талантливый математик, — начали мы.
— Да, эт я знаю, что талантливый математик, — задумался Казадаев: хотя он не знал.
— Надежда факультета, — подтвердил кто-то.
— Да эт я знаю, — сказал Казадаев. — Любошиц! Почему влезли в котел? — сонно спросил он, выполняя ритуал.
— А! Вот как! — живо реагировал Любошиц. — Это я понимаю. Конечно, лучше бы снаружи. Но, видите ли, товарищ старшина: другие чистят, подставив снаружи табуретку и перегнувшись в котел; иногда, если не достает, совсем окунается туда, а товарищ держит за ноги; мне кажется, это несколько нера-а-ационально и не-е-еудобно, и я решил…
— А сидеть в котле в сапогах — удобно? Люди кушать будут, — прервал старшина, стоя в той же позе — нога присогнута и пальцы за ремень — и глядя в одну точку мимо Любошица; он устало не обратил внимания на все нарушения субординации и уставных норм обращения: мол, тут уж не до того.
— Тут вы правы. Я подумал об этом, — живо отвечал Любошиц. — Но, я надеюсь, струей воды затем можно будет вы-мыть (он сделал живой жест рукой дугой вверх — как бы апперкот, только хилый)… вы-мыть то, что…
— Струей чего? — равнодушно-сонно спросил старшина.
— Сильной струей воды и…
— Ну ладно, — сказал старшина. — Так что будем делать? — Он помолчал, как положено в таких случаях. Любошиц, надо сказать, опустил голову. — Дай вам наряд в туалеты — вы там тоже. Чего-нибудь… струей, — вслух размышлял старшина. — Утонете, господи прости. Пойдете в туалеты, Любошиц?