Дни

Гусев Владимир Иванович

Было условлено, что наша ракета и «вторая стрельба» и будет сигналом для атаки отряда. Отряд залег сбоку, метрах в ста пятидесяти от нас, в сосновом леске, который так вот, эдак мысом выдавался вперед от общей, от основной опушки.

Ну, не буду вас манежить. Когда немцы — их было в общей сложности взвода два — появились из-за того, из-за дальнего бугра, где лесок (мы уже заранее знали, что они так пойдут: свернув с дороги, которая под тем бугром, больше идти некуда. А сама дорога сворачивала в деревеньку, бывший кордон), Володя сразу дал несколько коротких очередей. Они, конечно, легли, а потом стали быстрыми, суетливыми перебежками спускаться к опушке, стараясь поскорее попасть к нам в лес — в наш лес, где мы лежали.

Я очень испугался. Это непередаваемое чувство — когда на тебя движется цепочка врагов, они хотят тебя убить — это подумать только, убить! Это как во сне, когда за тобой гонятся; только тут не проснешься! Ох, запомнил я, да… а перед нами только этот хлипкий, слабый, старый пулемет с поцарапанной ствольной коробкой, с прикладом, от всяких непогод покрывшимся трещинками, с громоздким магазином — этакий блин сверху. Черт его знает, то ли это все сработает, то ли нет. Правда, Володя уже дал несколько очередей, но мне показалось, что на последней очереди с пулеметом что-то стряслось, он как-то странно хрюкнул

и будто проглотил язык во время разговора. Володя, кажется, тоже что-то заподозрил: протянул вперед руку, хотел откинуть крышку ствольной коробки, но раздумал: защелка сильно брякнет, а немцы уже близко, шуметь и слишком «конкретно» обнаруживать свое местоположение уже не стоит. Впрочем, он-то, может, совсем и не сомневался — со страху чего не почудится… Лежу я, то есть мы, а фрицы уже в нашем лесу. Один за другим вбегают — и сразу падают в траву у опушки. Представляю их облегчение: в лесу… безопасней… Серые такие фигуры, угловатые каски на фоне неба, стрельба из автоматов… И вот эти несколько минут я особенно запомнил. Немцы вскакивают и по очереди, по одному, по два, перебегают вниз, на дно ложбины (при этом все стреляют вверх, в нас). Вот уже все перебежали — лежат там, кто где. Вокруг еще темновато, серо, но все равно видно. Серые фигуры лежат. Уже близко совсем — метров пятьдесят, внизу. Вдруг среди них какая-то команда — и вдруг они все — представляете, все! то перебегали по одному, а то все — встали и пошли на нас вверх, цепью. Тут я заколотил Володю кулаком по спине — «Да стреляй же, стреляй!», — и тут я увидел его сбоку. Он и так был немного скуластый, а сейчас на челюсти бугор, будто за щекой подшипник, и по щеке перекатывается — от скулы вниз. Ну, не умею описывать. Я так ясно и близко увидел его лицо сбоку, и так как-то неожиданно увидел, хотя он все время был рядом, — что запомнил. Ресницы у него почти сошлись, глаза блестят как лезвие, режут. Держит одной рукой снизу приклад, другая — с пальцем на крючке; ни звука и не поворачивает ко мне головы. Я опять вниз — батюшки! Они уже вот они! Вот они! Серые мундиры, ремни, автоматы, каски углами; хрустят, потрескивают веточки под сапогами, как на огне. Посредине, прямо против нас, идет молодой немец — без каски, волосы русые, лицо чуть курносое, но не по-нашему, а как-то по-ихнему, как-то неправильно курносое. Вид безжалостный, зверский, жуткий. Длинный, тонкий, и смотрит… прямо на меня! Как я не заорал благим матом, не пойму! Тут я зашептал: «Стреляй же, стреляй, Володенька! (так и сказал «Володенька». Пацан, а такое ласкательное). Стреляй, Володенька-а-а». Помню, слезы градом, и хотел я его даже обнять за спину, как бы улестить, что ли, чтоб он стрелял. Но он как-то дернул всей спиной, и я отстал… Командир потом рассказывал, что и он в этот миг, когда немцы без звука полезли вверх по склону — шаг, другой, — а мы молчим, — что и он уже не выдержал и дал своим команду уходить, незаметно отступать в глубь леса: «Не стреляет наш пулемет, мать перемать. Видно, конец. Или сбежал он, что ли?..» Когда немцы были шагах в двадцати — перед нами цепью маячили человек пятнадцать — двадцать, — Володя вдруг вслух — не шепотом и не громко, а просто вслух — сказал: «Ракету». Я полуобморочно и почти уже бессознательно выхватил из-под себя ракетницу — длинный такой пистолет, — про которую давно забыл, и, подняв руку, нажал спуск. В руке хлопнуло, потом зашипело, сделалось светло, светло эдаким мертвым, мертвецким, зеленым светом. В тот же самый момент, когда я выстрелил, или через мгновение — потому я и запомнил шипение и прочее, — у меня под ухом будто бомба взорвалась, так мне тогда показалось: Володя начал стрелять. Сначала была длинная, жуткая длинная очередь. Молодой немец, который шел прямо на меня и, казалось, видел меня, еще продолжал идти, когда другие вокруг него уже падали. (А упало сразу несколько человек: это был так называемый «кинжальный огонь» — одно из самых страшных зрелищ полурукопашного боя.) Этих других, падающих, я видел как бы краем, углом глаз: я смотрел на молодого. Но вот и он, идя, как будто поперхнулся чем-то; мне даже кажется теперь, что я слышал его хрип, подобный долгому, икотному и мучительному рвотному движению. Он схватился двумя ладонями в том месте, где солнечное сплетение, — я запомнил напряженные кисти рук, наложенные одна на другую, — запрокидывая голову, искривил шею, будто ему поддернули ее веревкой вверх, и посмотрел в небо. Я страшно отчетливо помню этот его взгляд, выражавший только боль и страдание и какое-то дьявольское непонимание, непонимание и покорность внешней силе. Изо рта у него двумя струями потекла кровь, русые, вероятно мягкие, молодые волосы пухом рассыпались по лбу. Все это я увидел, и он упал лицом вниз, именно прямо ударившись лицом о землю; больше я его не замечал, потому что смотрел уже на других. Другие продолжали падать и корчиться, биться на земле; их лиц я не различал — я видел только шевелящиеся, изгибающиеся получеловеческие комки, массы на некотором расстоянии друг от друга. Человеческими их уже нельзя было назвать: во всех движениях падающих было что-то не наше, нездешнее, больное и как бы искусственное. Не тронутые пулями поворачивали и огромными прыжками бежали вниз по склону. Мельком я заметил, как повернули и другие, те, что были сбоку и подальше от нас, — второй их взвод. Послышалось разноголосое «ура», вернее, одно «а-а-а… а-а-а… а-а-а…». Этим криком люди как бы подбадривают сами себя, это как бы условный знак для переведения человеческих отношений из человеческих — в какие-то другие, в какой-то иной ранг, на какую-то ступень, лежащую вне всего людского… это отряд, начавший было отходить, бросился вперед из укрытия. Немцы что-то тоже остервенело орали и вопили на своем языке. Одни из них убегали, другие плюхались между деревьями и отстреливались… Но это там, поодаль; а «наши» немцы — все бежали, бежали дико, без оглядки, прыжками; в их беге был дикий, первобытный, суеверный страх, будто они увидели собаку Баскервилей или Летучего Голландца. А пулемет все грохотал, грохотал, грохотал. Я взглянул на Володю. Это я описываю долго, а вообще все это продолжалось несколько секунд. Свет ракеты еще не успел окончательно погаснуть, и в ее зеленом сиянии лицо Володи показалось мне ужасающим. Его губы, обычно такие полные и пухлые, были ввернуты одна в другую и, наверно, почти расплющены, узкие глаза не двигались, щеки сморщились от сжатия губ, все лицо было безобразным, как бы рыдающим и в то же время неподвижным. Его палец цепко прижимал к скобе спусковой крючок, пулемет стрелял непрерывно, его металлический корпус весь дрожал и бился, как в ознобе, бегущие немцы продолжали падать, как срезанные серпом: Володя бил с дьявольской меткостью, то и дело разворачивая дуло по полуокружности и в то же время успевая схватывать и каждую отдельную цель. Неожиданно для себя я взял Володю за плечо и начал тормошить, царапая ногтями пропитанный старым машинным маслом, замызганный ватник, под которым напрягся бугор его плеча.

— Володя, хватит… Хватит, Володя, хватит, — повторял я, скуля и плача. Но он не поворачивал головы и вообще не обращал на меня внимания; моих прикосновений он не чувствовал.

Наконец немцев перед ним больше уж не стало. Он еще стрелял некоторое время. Потом он вдруг будто проснулся, будто выключился из некоего беспамятства, бреда, безумия; это почти физически ощутилось, как пробуждение. Он вдруг как бы вздрогнул, чуть мотнул головой вверх, что бывает, когда человек клюет носом где-нибудь на заседании, вроде нашего нынешнего; моргнул (а до этого у него ресницы были неподвижно сведены, и он не моргал). Он отпустил курок, пулемет умолк. Еще некоторое время он лежал, держась за приклад и курковую скобу, словно не понимал, «где и что», водя вокруг проснувшимся и действительно словно бы сонным взглядом. Я молча и боязливо лежал рядом и сбоку смотрел на него. Он грузно поднялся и пошел прочь, назад от пулемета, в глубь леса. Вдруг он остановился, словно бы подумал, уселся под сосной, сцепив руки на коленях, раздвинув неуклюжие подошвы сапог, которые были ему велики. Он мутно смотрел в одну точку. И вдруг он упал, будто бросился зачем-то, ничком на землю, раскинув руки и отвернув лицо в противоположную от меня сторону. Я подбежал к нему. Его тело громоздко и трудно вздрагивало. Не могу сказать, что это было — плач, стон, истерический припадок. Уж наверно, все вместе. Так он рыдал минуты полторы, а я стоял над ним, не зная, что делать. Неожиданно его вздохи еще больше углубились, как бы набрались силы; они все крепчали и крепчали, и, казалось, он готов умереть или разорваться на куски. Мне было жутко, страшно, но я не мог отойти от него. Не отрывая лица от сырой земли, от травы, он ударил по земле раза два или три обоими кулаками по очереди, ударил сильно, напористо, и сказал сквозь гримасу:

— Наташка. Наташка!..

И снова стал биться. Так продолжалось еще минуты две, потом он начал затихать. Я как мог поднял его под мышки и усадил под сосной. Минут десять он сидел, вытянув ноги в этих своих огромных сапогах, прислонившись к неровному стволу и неестественно, как у тех падающих, наклонив набок голову. Лицо у него было молодое и очень осунувшееся за ночь, почерневшее. И я не забуду его направленных мимо меня, совершенно неподвижных, по-собачьи тоскливых глаз.

— Что же произошло с его женой? — перебил я Николая Николаевича.

— Так и не знаю. Через день меня отослали на Урал. Но я не об этом хочу сказать; ты, дорогой, слушай.

Мне теперь неизвестно, где он и живет ли на свете. Но иногда вот ноет душа, как к плохой погоде… Как у него сложилось?.. И не могу забыть это безумие… эти чудовищные минуты, когда люди… ну, вот. Конечно, я понимаю, я все понимаю… а все-таки вспомнишь — и становится страшно неизвестно чего… У Володи тоже был чуть ли не первый его бой… Да вот, неизвестно чего. Не самого боя, даже не самого этого Володиного ожесточения, а… не знаю. Вспоминаешь, и страшно… в общем, не могу я все это… И что это, правда, стало с его женой… этой Наташкой, женщиной… что?..

Мы сидели, уныло задумавшись.

— М-да. А не пойти ли и по домам. К женам, пока они целы, — «по-мужски» пошутил Павел Никитич, уж не очень молодой, но еще кудрявый балагур, и тут же сам подвернул губу и почесал в затылке, будто громогласно брякнул на похоронах, что покойник любил выпить.

Я переглянулся с четвертым — с молчаливым блондином Петрухиным, который страдал из-за фамилии и которого потому и звали всегда по фамилии.

На Николая Николаевича никто не смотрел.

Посидели несколько минут и разошлись восвояси.

ЧУВСТВО

1

Жара наступила раньше времени, и это не радовало.

К широкому дому конторы с надорванным треском подъезжали мотоциклы. Прыгая по причудливо засохшим колдобинам, они закруглялись у крыльца, оставляя медленно провисающее полотнище пыли. Его как бы подхватывали другие.

Люди, приехавшие из летних лагерей, из дальних бригад, слезали с затертых, жирно лоснящихся под прямым солнцем сидений; откинув забросанный острыми комочками сухой грязи, потрескавшейся на дорогах, клеенчатый полог, вылезали из шатких колясок.

Но, выйдя, они не знали, что делать. Привалившись к заборчику, они сидели на земле под доской показателей, где маячило меловое по коричневому: «7,5… 8,1…», обивали сапоги на крыльце, сгрудились на жидкой лавочке в тени стены. Те, кому не надоело нудное белое солнце, кучками и вразброд ходили по площади; ее пустое пыльное пространство было разбавлено светлыми пятнами рубашек и мозаикой платков, платьев. Изредка проходил потный человек в черном шерстяном костюме со следами сундучных складок — из тех, что отвечали за митинг или собирались выступать.

Митинг был объявлен на двенадцать, но до сих пор не начинался. Впрочем, это никого не беспокоило. Он должен был происходить вон там, по ту сторону площади, у памятника убитым на войне.

В ограде этого памятника стоял деревянный ребристый обелиск, свежекрашенный в голубое. К нему была прибита табличка с надписями; перед ним, чуть приподнятая по направлению к входящему в ограду — как бы привстав на локтях, чтобы посмотреть, кто идет, — лежала длинная плита, по форме напоминающая широкий гроб, со всех сторон обложенная цветами — больше всего ромашками: белое с желтым, белое с желтым, белое с желтым. Клумбы внутри ограды зеленели, белели, краснели и тоже были приведены в порядок: обставлены побеленными кирпичными половинками углами вверх. Дорожки в ограде были посыпаны ярко-желтым, еще слипшимся в кучки и холмики, не распавшимся в песчинки песком, сама ограда обильно побелена свежей, бугорочками застывшей известью.

Андрей Велембатов, слегка уже того, сидел на тоненькой лавочке внутри ограды рядом с двумя мужиками, толковавшими о преимуществах махорки сравнительно с кутаисским самосадом, внешне слушал их разговор и где надо кивал и мычал, а по сути смотрел кругом и думал о своем. Ему очень нравилось, что люди готовятся к митингу, что песок, побелка, трава и цветы — свежие, новые, что в ограде и вокруг толпится народ, молодежь. Правда, он, как и другие, сегодня утром много ворчал, что все не как у людей, что праздник — не праздник (он уж и забыл, о чем именно он это говорил, но говорил ведь); правда, ему не нравилось, что лица… не те, что следует. Вон напротив на лавке — Люська Страхова; лузгает жареные семечки. Плюет за ограду, и то молодец, но что ей митинг? Что война?.. Андрей уже знал, что такие мысли нельзя высказывать ребятам, девкам вслух — начинают брыкаться, морщиться, обижаться: «Ну что мы, в чем виноваты?» Но все же. Сидит, платье как подсолнух — как же, техникум, то да се — морда румяная, брови черные, под глазами сине — и… вот что «и», Андрей не знал.