До Берлина - 896 километров
Шрифт:
Маршал предложил место в своей машине. И сразу, взяв скорость, кавалькада двинулась по направлению к Дрездену.
Весна в самом расцвете. Восточная часть города, где был когда-то штаб Родимцева, район вилл, богатых особняков, замков, он весь остался нетронутым. Когда машины, миновав уже наведенные и образцово действующие переправы, ворвались в южную часть города, мы как бы сразу оказались в местности, пережившей жесточайшее землетрясение. Весь центр разрушен и превращен в черные руины. Грудами камня, кирпича, бесформенными, безобразными лежали, громоздясь друг возле друга, замки, дворцы, музеи, картинные галереи. Все, чем мы когда-то любовались, листая альбом с фотографиями в штабе корпуса Родимцева,
И сразу как бы померк великолепный весенний день, из царства буйной жизни мы попали в царство смерти. Проезды между зданиями еще не были расчищены. Машины вынуждены сбавить ход. Страшный смрад сразу окутал нас. Знакомый смрад тления, смерти.
— Здесь под руинами в подвалах, говорят ребята, тысяч полтораста, а то и двести немцев похоронено, — сказал шофер Губатенко, молчаливый донской казак, провозивший маршала всю войну.
— Это верно. Дрезден считался открытым городом, — подтверждает офицер из трофейного управления, человек, хорошо знающий Германию, немцев, которому принадлежит честь находки ювелирных сокровищ Кенигштейна. — Именно открытый город, поэтому сюда со всей Германии и стягивались, спасаясь от бомбежек, женщины, дети. Их размещали в общественных зданиях, подвалах, бомбоубежищах, И вот всю эту массу людей союзники похоронили под развалинами за две ночи. Что только тут творилось! По приблизительным подсчетам бургомистрата, под развалинами похоронено двести тысяч человек.
На руины, что проносились мимо машины, действительно было страшно смотреть. А смрад местами стоял такой, что мы старались задерживать дыхание.
— А я вот все думаю и никак не могу понять, — говорит командующий. — Зачем это англо-американцам понадобилось? Для чего? С какой целью?.. Мы уже успешно наступали. Разгранлинии наступления были четко установлены в Ялте и Тегеране. И не им, а нам предстояло штурмовать Дрезден. И вот эти чудовищные налеты. С военной точки зрения, это нелепость. С общечеловеческой — дикое варварство… Да, у этих руин есть над чем задуматься…
Когда машины наконец прорвались через разбомбленный центр города в сохранившийся район богатых особняков, а затем вышли на уже знакомую нам дорогу, лежащую вдоль реки, все вздохнули свободно. Легкие жадно хватали воздух, настоянный соками весенней земли, свежей сыростью эльбинской поймы, ароматами садов. Сады буйно цвели за решетчатыми заборчиками, и не было им никакого дела до только что отшумевшей страшной войны. Впрочем, война почти обошла этот приречный край. Тут все было цело, лишь белые простыни, наволочки, полотенца свисали с окон, напоминая о недавней капитуляции.
По пути наш спутник из трофейного управления познакомил нас с "чудом Эльбы", которое предстояло увидеть. Кенигштейн. Королевский камень. Старинный замок. Некогда самый могучий форпост саксонских королей, господствующий над этой пограничной рекой уже много столетий.
Это действительно чудо природы. Не гора, не холм, а гигантский камень, возвышающийся над водной гладью. У него совершенно отвесные стены высотой двести метров. Чтобы построить наверху этого камня большой замок, пришлось пробивать в граните террасы дорог. Теперь, по словам нашего спутника, эти могучие сооружения с зубчатыми стенами, с башнями, с дворцами венчают этот камень, будто завитки крема огромный торт.
— Это замок, на стену которого за сотни лет его существования смог вскарабкаться всего один человек, — продолжает рассказ наш спутник. — Какой-то ремесленник из близлежащего городка. В престольный праздник он, выпив, похвастал друзьям, что все-таки вскарабкается по отвесной стене. И действительно, взобрался с южной стороны. Это сделало его чуть ли не национальным героем Саксонии.
А вот уже и знакомые копи, в которых были спрятаны сокровища Дрезденской галереи.
— Может быть, остановимся посмотреть?
— Там уже нечего смотреть, — усмехнулся командующий. — Все вывезено в летнюю королевскую резиденцию. Картины стоят на просушке, над ними колдуют лучшие реставраторы.
Тут мне вспоминается смешная история, о которой говорили в штабе. Искусствовед Наталия Соколова докладывала командующему о найденных картинах и горевала о том, как они повреждены и как нуждаются в срочном лечении. Сразу озаботившись, командующий ответил, что готов дать свой личный самолет, чтобы немедленно доставить "Сикстинскую мадонну" и несколько наиболее ценных шедевров в Москву для немедленной реставрации. При этом предложении собеседница будто бы побледнела от страха. "Сикстинскую мадонну" на самолете? Да бог с вами! Разве можно ее на самолете! Человечество не простит, если вдруг…" — "Это отличный самолет с опытнейшим экипажем, — ответил командующий, не понимая ее испуга, — Я сам на нем летаю", — "Но вы же маршал, а она — мадонна!" — воскликнула собеседница. Конев засмеялся: "Что верно, то верно, разница действительно есть". Затея с самолетом была отменена. Каким-то образом разговор этот стал достоянием штаба. Теперь, когда речь заходила о каком-нибудь невероятном предложении или предположении, стали говорить: я же маршал, а не мадонна… Когда мелькнули и остались позади заброшенные каменные копи, служившие недавно убежищем картин Дрезденской галереи, командующий сказал:
— А ведь, что там ни говори, вовремя мы освободили мадонну из плена. Мне докладывают: сырость и температурные перепады серьезно попортили почти все картины. Ну, теперь-то они в верных руках. Мы с Иваном Ефимовичем, когда выпадает свободный часок, иногда ездим полюбоваться.
— Это точно. Такого трофея у союзников нет. Говорят, они захватили все золото Рейхсбанка, но ни за какое золото все это не купишь, — отзывается ученый трофейщик и добавляет: — Это будет нам достойной компенсацией за музеи и картинные галереи, которые гитлеровцы разрушили, разграбили и сожгли.
Конев оборачивается на переднем сиденье и суровато смотрит на произнесшего эти слова.
— Вы так полагаете?.. А я вот думаю, вряд ли правительство наше на это пойдет.
— Но ведь немцы, сколько они всего награбили.
— Мы не гитлеровцы.
— А Наполеон? Лувр просто-таки трещит от его трофеев. Он ведь тащил с собой, отступая, все сокровища Московского Кремля, а не дотащив, утопил в каком-то озере. А англичане? Сколько они нагребли для своего Британского музея!
— Вот именно, награбили, нагребли. Мы советские воины, а не Наполеон и не английские империалисты, — говорит командующий. — Понятно вам это, товарищ подполковник?
— Да, да, конечно, товарищ командующий, вы безусловно правы, — спешит ретироваться наш ученый спутник. Но отступал он без всякого энтузиазма. Мы-то знали, что работая над реставрацией полотен и скульптур, поправляя их пораженные места, заклеивая на них пузыри особым пластырем, нежной рукой снимая с них плесень, наши искусствоведы мечтают и даже мысленно размещают их в музеях Москвы, Ленинграда, Киева.
— Конечно, было бы справедливо все это забрать, — как бы думая вслух, произносит полководец. — Но ведь все это принадлежало не Гитлеру, а немецкому народу. А ведь еще в труднейший час войны товарищ Сталин сказал: гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается. Немецкий народ вечен…