До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать
Шрифт:
— Так у тебя тут дедушка есть? — удивился Юра. Соня поджала губы.
— Есть. Кстати, вот об этом ты мог бы спросить раньше.
Юре не понравился намек, проскользнувший в словах девушки. Он действительно поступил крайне глупо, когда однажды принялся подробно расспрашивать Соню на земной манер. Право же, какой прок от того, что наверху она была Софьей Ставской, двадцать четвертого года рождения, ученицей десятого класса, комсомолкой, проживавшей по улице Жадановского, дом сорок один, квартира одиннадцать! Девушка давно покинула ту оболочку. Гораздо важнее было знать, кто она сейчас. О чем думает. К чему или к кому стремится. Вот и дедушка у нее здесь оказался, причем совершенно неожиданно для Юры. У него даже возникло ощущение, словно щеки загораются румянцем стыда. Впрочем, это было невозможно. Достаточно провести по ним ладонью, чтобы наваждение исчезло.
— А почему я до сих пор его не видел?
— Позови — узнаешь, — шепнула Соня с загадочным видом.
— Как звать-то его? — Юру неизвестно почему насторожила таинственность девушки, а потому его вопрос прозвучал неуверенно.
— Борух Пинхусович. Тоже Ставский. Тысяча восемьсот семидесятого года рождения, пенсионер, если ты это имеешь в виду, — язвительно добавила Соня. Юра обиженно отвернулся, повторил про себя мудреное имя, приставил ладони ко рту и что было сил завопил:
— По-рох Пинце-хо-вич! По-о-рох Пин-це-хо-вич!!!
Тихий смех девушки заставил его замолчать.
— Изобретателя пороха — конечно европейского, а не китайского! — действительно звали Барухом. Правда, это был Барух Шварц. Но Юра, разве так зовут на помощь?
Он непонимающе уставился на Соню. Глухое эхо умирало вдали под высоким черным сводом.
— Ты зови мысленно. Зови того, кто опытнее. А уж кто явится... — девушка развела руками.
Юра сконфузился, закрыл глаза и принялся думать о том, как бы этот Порох помог ему. Думал усиленно, старательно, тщательно. Однако лишь когда он принялся умолять, чтоб явился кто угодно, лишь бы не было так муторно на душе, в окружающем мраке возникла некая перемена. Юноша открыл глаза и не увидев ничего нового прислушался. Так и есть: могильную тишину нарушил звон гитары.
— Видишь, ты ничего еще не можешь представить, кроме земли и подземного. Ну да ладно, хоть Мишу повидаем.
— А твой дедушка разве не в земле, если он... здесь? — удивился Юра.
— У нас его во всяком случае нет, это ясно, — Соня усмехнулась. — Однажды я говорила, что все мы существуем вместе, хотя в то же время — отдельно. Это как вложенные одна в другую матрешки. Если же ты не способен попасть наверх, это еще не значит, что между землей и подземным, и небом есть граница.
Юра молча ткнул пальцем в потолок, однако Соня продолжала терпеливо объяснять:
— Граница в тебе самом. Изживи ее — и уйдешь отсюда... Впрочем, о таких вещах дедушка говорит лучше. Пока что к нам направляется Миша. С ним еще кто-то... но не Чубик? Интересно, — девушка прислушалась. Неподалеку двое пели речитативом:
— Как старик свою старуху
Ды променял на молодуху!
Ды это не лихачество,
Ды а борьба за качество!
Как дед бабку
Ды завернул в тряпку,
Ды поливал ее водой:
“Ды будешь, бабка, ды молодой!”
Колхозны-я
Возросши-я
Культурны-я
Потребно-сти!
Сидит парень на крыльце
Ды с выраженьем на лице!
Ды выражает то лицо,
Ды чем садятся на крыльцо!
Рупь за сено, два за воз,
Ды полтора за перевоз.
Ды чечевика с викою,
Ды я сижу, чирикаю!
Вскоре к ним приблизился гитарист Миша, которого обнимала весьма потасканного вида девица в ярком платочке на голове, в заношенном пальтишке, прозрачных чулках и дешевых туфельках с отломанными каблучками. Вот уж кто напоминал незабвенную Верку Шейкину!
— Здрасьте. Наше вам с хвостиком, — гитарист развязно поклонился и шлепнул пониже спины свою спутницу. — Прошу любить и не обижать: Мышка собственной персоной. Я Мишка, она — Мышка. Неплохо звучит, верно? Впрочем, мы снюхались моментально и без церемоний. И спелись. Есть у нас дуэты, есть и сольные номера. Мышка, валяй!
Миша заиграл. Девица сначала принялась довольно неумело отбивать чечетку, потом пропела хриплым голосом:
— Ося Бродский — тунеядец,
утопист и декадент.
Ах, какой сейчас прекрасный
политический момент!
И улыбнулась от уха до уха ярко намалеванными губами.
— А где матрос? — поинтересовался Юра. Вообще-то он рад был хоть никогда больше не видеть усатого задиру и спросил о нем просто приличия ради.
— Да ну его вместе с его баяном! — неприязненно процедил Миша. — Поссорились мы. Я сказал, что Сталин — это дерьмо собачье, как и Никитка. Так он на меня с кулаками!
Гитарист прыснул, Мышка заржала до неприличия громко и басовито.
— Вроде мне в этом месте можно морду набить! И вообще какое нам всем теперь дело до этих типов?
Повинуясь старой, земной еще привычке Юра хотел было возразить, что Никита Сергеевич вовсе не то “пахучее”, о котором говорит Миша, что как генсек он ничего, может быть и похуже, и все его планы не так уж плохи, и вообще власть ругать нехорошо... Однако вовремя сдержался. А гитарист продолжал:
— Но Чубик рвал свой простреленный тельник и ревел во всю луженую боцманскую глотку, что умирал за Родину, за Сталина! Придурок, — Миша цыкнул сквозь зубы. — Ну и пусть катится вместе со своим Иоськой Виссариоськой прямиком в задницу! А я плевал с высокой колокольни на всех ленинцев, сталинцев и хрущевцев, вместе взятых! Я сам по себе... Извиняюсь, сам с Мышкой. Напару.
— Нигилист, а-ля Базаров, — вставила Соня.
— И сказал он: хо! Еще клеймо на лоб! — Миша обрадовался, словно получивший подарок ребенок. — Оказывается, тут тоже есть специалисты по такого рода делишкам. Кем я только не был: тунеядцем, очернителем, кликушей, клеветником, критиканом. Опорочивателем даже как-то обозвали. А теперь вдобавок нигилист... Между прочим:
Матерьялисты и нигилисты
Разве годятся только в горнисты.
Козьма Прутков, кстати. Военный афоризм номер сорок семь.