До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать
Шрифт:
Света сосредоточилась и внимательно прочна надпись на самой верхней:
С-Т-А-В-С-К-А-Я С-О-Ф-Ь-Я
1-9-2-4
У-Ч-Е-Н-И-Ц-А 1-0 К-Л.
К-И-Е-В
Ж-Д... Ж-А-Д...
Света сбилась, наморщила лоб и досадуя на себя за допущенный промах дочитала:
Ж-А-Д-А-Н-О-В-С-К-О-Г-О,
4-1, К-В. 1-1
Получилось вот что:
Ставская Софья, 1924, ученица 10 кл.,
Киев, Жадановского, 41, кв.11
Интересно, как это она может быть ученицей десятого класса, родившись в двадцать четвертом году? Ей же сейчас пятьдесят лет! Ничего себе ученица...
На этот раз Света нервно рассмеялась... потому что... испугалась? Но чего?! Ставская Софья, тысяча девятьсот двадцать четвертый, ученица десятого класса, Жадановского, сорок один, квартира одиннадцать, Ставская Софья, двадцать четвертого, ученица десятого, Жадановского, Ставская Софья, ученица, Жадановского, Ставская Софья, Софья, Софья, Софья, Софья...
По коже ползли мурашки, волосы на голове шевелились, перед глазами плясали фиолетовые буквы:
С-О-Ф-Ь-Я-С-О-Ф-Ь-Я-С-О-Ф-Ь-Я-С-О-Ф-Ь-Я-С-О-Ф-Ь-Я...
— А больше тебе ничего такого не снилось? — не поднимая головы спросил доктор. Света не слышала вопроса. Выкатив от напряжения глаза она уставилась на злополучную карточку.
— Юра. Юра! Да очнись ты...
Юноша с усилием оторвал взгляд от крошечного огонька, в котором мерещились утерянные навсегда тепло и ласка. Соня опустилась на земляной пол рядом с ним и тихонько попросила:
— Не будь таким. Не надо.
Правая щека Юры нервно дернулась.
— Нельзя так, Юра. Я знаю, что говорю.
Сонины ладони легко дотронулись до его плеч. Когда-то давным-давно (или только вчера?!) это были две ледышки, теперь же Юра не чувствовал ни тепла, ни холода. Все окружающее было просто никаким.
— Поверь мне: так нельзя. И еще поверь: ты сам себя мучаешь. Это случается со всеми попавшими сюда — и это надо пережить, как корь или скарлатину. Переболеть. У тебя корь была?
— Не помню, — буркнул Юра. На самом деле он просто не желал вспоминать, боялся всколыхнуть слои памяти, где каждый запечатленный миг — о той жизни. Хватит с него и смутных грез в мирке, выхваченном из вечного мрака язычком мертвого пламени.
— Зря ты затащила меня сюда, — сказал он после долгого молчания. — Я думал, здесь хоть люди есть, а тут...
Юра окинул взглядом поле таких же немигающих крошечных огоньков, как его собственный. Целую вечность назад он пробовал сосчитать огоньки, но каждый раз сбивался, когда переваливал за двести тысяч. А свечек оставалось еще много-много, даже слишком много.
— И поговорить не с кем. Одни старики да дети, да и тех раз-два, и обчелся...
— А я?
Да, Соня.
Всегда рядом, с тех первых, а потому самых кошмарных минут и часов. Не очень заметная, но в то же время чрезвычайно заботливая. Иногда она чем-то напоминала Юре оставшуюся наверху маму. И как ни странно это звучит (ведь девушке не было еще семнадцати в момент расстрела), Юра был готов принять ее в качестве матери... если бы не нагота.
Он рос в тесной комнатушке такой же тесной коммуналки, где фанерные перегородки и самодельные ширмы отгораживали всех — от всех. Он любил бабушку Маню, старшую сестру и особенно маму, однако с младенчества, с тщательно заткнутых щелочек в фанере и досках, со шлепков и строгих окриков, когда пусть случайно, но не вовремя заглядываешь за перегородку твердо усвоил: на девушек и женщин разрешается смотреть лишь когда они одеты. Если же особа женского пола демонстрирует хотя бы ногу выше колена или плечи — она распущенная девка, потаскуха, вроде соседской Верки Шейкиной, которой звонить четыре раза (и плохо, что четыре, а не один, потому как ходят к ней постоянно, и у тети Клавы уже голова раскалывается от этих звонков!).
Соня не была похожа ни на Верку Шейкину, ни на девиц, в компании с которыми дворовые мальчишки любили посещать чердак после игры в “бутылочку”. Тем не менее она ходила без одежды, и это отделяло и отдаляло ее от юноши столь же надежно, как матерчатая ширма в цветочек от кровати старшей сестры и матери.
Вот и сейчас Юра всей спиной чувствовал девичью наготу. С каким удовольствием принял бы он заботу и ласку, если бы не это!..
Соня мягко пригнула Юру к земляному полу так, что голова юноши оказалась у нее на коленях. Нежно перебирая его волосы, пропуская их между пальцами, заговорила:
— А как же я? Я не ребенок и не старуха, и постоянно с тобой. Ты сам отворачиваешься от меня. Почему? Может, я противна тебе?
Девушка развернула Юру лицом вверх, пытливо и настойчиво всмотрелась в его глаза... а он лишь увидел прямо перед собой ее грудь с тремя пулевыми ранами. И тут же представил, что лежит на запретно голых бедрах... Затылок точно опалило позабытым уже жаром пламени. Юра оттолкнул руку девушки, вскочил и принялся яростно топтать свечки, выстроившиеся на черном полу неправильными рядами, приговаривая:
— Нет, не ты, не ты! Все, все здесь непонятно, противно! И ни вверх, ни вниз — никуда! Почему, ну почему я очутился здесь?!
Тоненькие свечки не падали и не ломались, несмотря на кажущуюся парафиновую хрупкость. Огоньки горели ровно и холодно. Как всегда. Всегда. Всегда...
Это еще больше бесило Юру, но глупый его гнев не имея выхода раздувался, ширился в самом себе и внезапно сменился вялой апатией. Юноша осел на пол и не шевелился, пока говорила Соня:
— А ведь я здесь, в этом мире тоже одна-одинешенька. Может, и у меня никого нет. Может, у меня только ты. И тоже ни вверх, ни вниз. Ни в другой мир. Правда, я знаю, почему не могу уйти. Мне объяснили.
— Кто? — с безнадежной тоской в голосе спросил Юра.
— Те, кто лучше меня. Кто мудрее. Кто ушел отсюда, но чьи свечи остались здесь, ибо в том, ином мире, где света и без них хватает, они попросту не нужны.
Юра сразу оживился и даже без особой застенчивости взглянул на девушку.
— Вот бы повидать их!
— А ты позови. Позови, — подбодрила Соня, ласково улыбаясь. — Хорошо бы мой дедушка пришел.