До мозга костей

Уивер Бринн

Я закрываю багажник своей машины с приятным щелчком, запечатывая жертву внутри.

Методы удаления плоти могут быть различными. Такой известный среди моих коллег метод, как экскарнация, удаление мягких тканей и органов из скелета, не затрагивая и не повреждая кости, — это тонкий процесс, требующий времени и терпения.

И много отбеливателя.

Этим процессом

я горжусь и получаю огромное удовольствие. Во время удаления плоти объект обычно мертв… но это необязательно.

Возможно, у меня нет времени, чтобы быть таким тщательным и деликатным, как это требуется для сохранения костей, но притутствует определенная благодарность за более архаичный метод.

Я смотрю на обнаженную жертву на стальном столе, пока провожу лезвием своего разделочного ножа по точильному камню. Он служит определенной цели. Однако это не значит, что я не могу получать удовольствие от своей работы.

Трубка подает почти пустое содержимое Бананового Пакета²⁰ ему в вену через капельницу. Минеральный и физиологический растворы помогут ему гораздо быстрее избавиться от наркоза.

Чтобы проверить остроту лезвия, я откладываю камень в сторону и прикладываю руку в перчатке к его голени, прямо под коленной чашечкой. Его кожа прохладная на ощупь — в моей личной холодильной камере дома температура на пять градусов ниже, чем в камере в университете.

Расположив лезвие под углом шестьдесят градусов, я вонзаюсь в его плоть, делая чистый разрез.

Кровь собирается вокруг пореза и стекает ярко-красными струйками на стальную поверхность. Мой пульс, который почти никогда не повышается, подскакивает, когда адреналин заливает мои надпочечники.

Чувствую, что момент упущен, когда он начинает приходить в себя. Задыхаясь, жертва Кири несколько раз моргает, приходя в сознание и пытаясь сфокусировать зрение. Он тут же пытается пошевелить рукой, медленно осознавая, что он пристегнут.

Затем его взгляд останавливается на мне.

— В твоём организме ещё достаточно много наркоза, — говорю я ему. Вытираю кровь с лезвия чистой салфеткой. — Ты оценишь это, через мгновеине.

Когда я протягиваю руку под плиту за гарротой²¹, он заикается, задавая обычные избитые вопросы: Кто вы? Где я? Что вы собираетесь со мной сделать? Затем следуют бесполезные крики, мольба и слезы, и, наконец, угрозы.

— Отлично, — говорю я, протягивая над ним проволоку. — Мне нравится закончивать на сильной ноте.

Пока он продолжает сыпать угрозами, я хватаюсь за деревянные ручки и опускаю гарроту, упираясь проволокой ниже выемки его кадыка на гортани.

Сопротивляясь, он качает головой взад-вперед, а я остаюсь на месте, чтобы насладиться моментом. Кайф, предвкушение. Самое близкое к блаженству — пробираться прямо сквозь слой тефлона, который укрывает меня от этих неуловимых ощущений.

Мой взгляд останавливается на вазе с цветами в другом конце стальной комнаты. Гималайские голубые маки застыли во времени,

цвет лепестков сохранил точный красивый оттенок её глаз.

Я представляю её такой, какой она была на Полях Басса. Всего в нескольких сантиметрах от меня, её близость была горячим током на моей коже, когда она положила палец на спусковой крючок. Её цепкий взгляд охотника устремлен на больное животное.

Она любила этого койота.

Гребаного койота, неспособного ответить на её чувства взаимностью, который, скорее всего, разорвал бы её лицо, если она попыталась его погладить.

И она назвала её, блять, Солнечным Зайчиком.

С того момента, как она появилась в моем отделе, я пытался понять эту женщину. Знание того, что мы близки по духу, должно было объяснить, почему я зациклился на ней, потому что я почувствовал в ней убийцу.

Но что-то неуловимое всё ещё мешает мне накинуть петлю ей на шею.

Её признание прожигает мои мышцы. Боль в её глазах, когда она нажала на курок, вонзается мне в грудную клетку, это убийство было пропитано всеми эмоциями, которые её тело не могло сдержать.

Хныканье внизу вырывает меня из воспоминаний, и, пытаясь восстановить контроль, я обматываю лигатуру вокруг шеи её жертвы и туго затягиваю, заглушая крик. Беспорядочные хрипы и всхлипы, требующие воздуха, ласкают мою кожу.

Когда симфония звуков стихает, я немного ослабляю проволоку, давая ему достаточно воздуха, чтобы наш танец повторился.

Я натягиваю проволоку до тех пор, пока мои мышцы не начинают гореть. Пока мысленный образ улыбающегося лица Кири не превращается в образ страдания. Где её рот был приоткрыт, губы бледные и дрожащие. Где она смотрела на меня, когда я душил её в холодильной камере.

— Проклятье…

Я отпускаю проволоку, и жертва вдыхает. Его прерывистый кашель и отчаянные мольбы смешиваются со звуками Кири в моей голове.

— Убирайся к чертовой матери…

Я затягиваю проволоку, и его кожа рвётся под лигатурой. Его глаза выпучиваются. Капилляры лопаются, и шлейф красного цвета заполняет белое пространство.

Пока я смотрю в его глаза, ожидая свою любимую часть подобного момента, когда его тело перестанет бороться со смертью, её глаза вторгаются в мою тёмную душу.

И всё, что я вижу — это её.

Её чертовски твердые соски в холодильной камере… и представление того, какие звуки она бы издавала, если бы я прикусил один из них.

— Господи! — я опускаю ручки и отступаю от стола.

Яростно проводя рукой по волосам, я выкрикиваю очередное проклятие. Моя кровь ревет у меня в ушах. Я обхожу стол и хватаю нож.

Парень на столе паникует.

— Твою мать… Пожалуйста! О, блять, не делай этого…

Со стоном я подвожу лезвие под ограничитель и перерезаю ремень. Разрезаю остальные, прежде чем перевернуть стальной стол и опрокинуть его и жертву на пол.

Тяжело дыша, я смотрю, как он поднимается на ноги. Используя для опоры капельницу, он находит равновесие и смотрит сначала на меня, потом на дверь.