До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове
Шрифт:
— Возьми с собой винограду, угостишь мать, — сказал старый Байрамов Ване и срезал несколько тучных гроздей…
На работу отчим в конце концов устроился. Переделкин предложил мастеру десятку, отчим поставил две бутылки водки, и на следующий день в табеле слесарной мастерской Товарищества братьев Нобель появилась фамилия нового слесаря.
А через месяц отчим явился домой угрюмый и едва держась на ногах. Свою первую получку он пропил с мастером, уговаривая его похлопотать насчет казенной комнаты.
— Все, Александра… Ни денег нет, ни квартиры, —
Мать тихонько заплакала в ответ, и Ване стало очень жалко ее.
— На что-то жить будем? — спросила она.
— Ты, мать, не голоси, — невнятно пролепетал Знаменский и обернулся к пасынку: — Слушай меня, Иван. Я тебе нонче работенку подыскал. Будешь на слесаря учиться. Двенадцать годов тебе. Нагулялся на дармовых хлебах, пора и за работу приниматься.
— И то правда, — согласно сказала мать и тяжело вздохнула.
— Хорошо, дядя Саша, — ответил Ваня и даже обрадовался, что теперь не будет для семьи обузой.
— Завтра утром вставай до гудка. Вместе пойдем, — сказал отчим.
Глава вторая
Прошло четыре года. За это время Фиолетов выучился на слесаря и работал теперь в механических мастерских.
Он возмужал, подрос, на верхней губе появился заметный пушок, и он решил отрастить небольшие усики — исключительно для солидности, ибо в свои шестнадцать лет выглядел недопустимо молодо. Во взгляде темных больших глаз осталось у него что-то детское, будто и не корежила его все эти годы промысловая жизнь, не учила уму-разуму, не напоминала на каждом шагу, как она трудна для таких людей, как Фиолетов.
Скорее всего, из-за этого наивного взгляда и добродушного выражения лица с отроческим румянцем на щеках, из-за чуть припухших губ, которым позавидовала бы любая красавица, друзья в мастерской звали его не иначе как уменьшительным именем Ванечка. Сначала Фиолетову это казалось странным, было неловко, а потом привык, сжился.
Механическая мастерская Товарищества братьев Нобель хотя и называлась Балаханской, но в самом деле помещалась в Сабунчах, и Фиолетову приходилось каждый день ходить на работу пешком — восемь верст туда и столько же обратно, до казармы, в которой отчим получил все-таки казенное жилье.
Казарма напоминала лошадиное стойло, где вместо положенных десяти человек помещалось более тридцати. К одноэтажному зданию были пристроены сколоченные из неструганых досок темные клетушки, в одной из которых поселились Знаменские.
По сравнению с казармой их лачуга казалась не такой уж и страшной, но возвращаться с работы туда не хотелось, и Фиолетов с удовольствием задержался в мастерской, чтобы поговорить со своим напарником — слесарем с нерусской фамилией Вацек. В мастерских он появился недавно и сразу всем понравился. О себе Вацек никогда не рассказывал, но Фиолетов слышал от другого слесаря — Пшебышевского, будто родители Вацека были не то австрийцы, не то — скорее всего — чехи, и что они приехали в Россию из Вены, да тут и осели.
Был Вацек немного старше Фиолетова, носил маленькую, аккуратно подстриженную бородку и когда по праздникам наряжался в темную пару с галстуком-бабочкой, то вполне мог сойти за какого-нибудь управляющего, а то и директора.
Но сейчас Вацек был в спецовке, с засученными до локтя рукавами и в надвинутой на лоб фуражке, которую он в мастерской всегда надевал козырьком назад.
— Что это ты домой сегодня не торопишься? — спросил он у Фиолетова. — Или дома делать нечего?
— Дома всегда дело найдется, да только идти туда не больно тянет, — ответил Фиолетов.
— Чего ж так?
Фиолетов отмолчался.
Ему не хотелось говорить, что сегодня день получки у отчима и его отчим явится домой пьяный, сядет на нары и, обхватив обеими руками колени, будет качаться вперед-назад и проклинать свою исковерканную жизнь. В кармане у него будет недопитая бутылка водки, и он станет угощать, навязывать ее то жене, то пасынку, и, разозленный их отказом, примется буянить или плакать… Так было много раз, и так будет сегодня, — стоит ли ради этого торопиться домой, в эту дощатую щель рядом со зловонной канавой?
— Тогда, может, меня проводишь? — предложил Вацек.
— Это можно…
— Ты где живешь? — спросил Вацек.
— На восемнадцатом.
— Комната?
— Да какая там комната… — Фиолетов махнул рукой. — Собачья конура, семь шагов в один конец, пять в другой… Никак с приказчиком насчет квартирных денег не договорюсь. Все отказ да отказ. И чего так?
Вацек усмехнулся.
— Чудак человек. Если ты получишь квартирные, так сразу небось удерешь из своей казармы.
— Само собой.
— И принесешь господину Нобелю убыток. Да какой там убыток для такого богача!
— Ну, от одного тебя и верно невелик убыток, а если и другие за тобой потянутся? Совсем обнищает господин Нобель.
Они привычно перешагивали через трубы и месили ботинками весеннюю грязь. После зимнего ненастья и валящих с ног ветров было приятно подставить обнаженную голову теплому солнцу. Ночью выпал снег, но днем начал таять, и по земле к морю бежали булькающие на перекатах ручейки.
— Дома-то у тебя все в порядке? — спросил Вацек.
— Да не очень. — Фиолетов вздохнул. — Отчим пьет… А когда мы в селе жили, в рот не брал.
С Вацеком он расстался у поворота на балаханскую дорогу. Хочешь не хочешь, а надо было возвращаться — успокоить мать, поиграть с сестренкой, сходить в лавку и упросить хозяина, чтобы тот поверил до получки и записал долг в свою замусоленную книгу. Да и поспать тоже надо: завтра опять подниматься ни свет ни заря, чтобы к шести утра поспеть в мастерские…
Уже прогудели вечерние гудки, рабочий люд валил валом, и Фиолетов смешался с толпой. Ему нравилось идти вместе со всеми, с такими же, как и он, рабочими, пропитанными мазутом и прокопченными на южном солнце; рядом с ними он чувствовал себя увереннее и сильнее.