До последней капли крови
Шрифт:
— Да демократическая — это значит демократическая, — наконец произнес с трудом Шпак.
Рота опять разразилась смехом.
— А парламентарная?
— Да совет соберется, — пояснил Шпак, — и будет советовать.
— Невнимательно слушаете, — рассердился Тужик, — а я ведь говорю так доходчиво.
Показал на Оконьского.
— Рядовой Оконьский! — Тот вскочил как на пружинах.
— Демократическая, гражданин хорунжий, — это значит управляемая народом.
— Очень хорошо, — обрадовался Тужик.
Шпак
— Можете садиться, — сказал руководитель занятий. — Слышали: управляемая такими, как вы.
— Хочу спросить пана хорунжего… — Шпак с трудом пересилил застенчивость. — А что в той демократической и парла… ментарной, — солдат с трудом выговорил трудное для него слово, — будет со мной?
— Как это — с вами? — удивился хорунжий.
— Я ведь, — тихо сказал Шпак, — из-под Новогрудка, там мое хозяйство и мать.
На этот раз никто, кроме Оконьского, не смеялся, но и он, посмотрев на всех, немедленно умолк.
— Туда вы не вернетесь. — Тужик произнес эти слова без желания (он боялся этой темы, все время старался ее обходить). — Но вас, как солдата, не обидят…
— Как же так? — Шпак говорил в совершеннейшей тишине. — Воюем за землю и, как говорится, если надо, кровь отдадим, а нашей земли никогда не увидим?..
— Получите, — успокоил его Тужик, — землю, хозяйство в другом месте, лучше.
— Где? — Шпак хотел знать это уже сейчас, немедленно. — И кто нам ее даст?
— Досконально все расскажу, — Тужику хотелось скорее закончить эту тему, — на следующих занятиях. А сейчас можно курить!
Все задымили. Шпак встал и пошел в одиночестве в лес. Он чувствовал себя усталым и растерянным. Чего от него хотят? Почему не дадут человеку спокойно прожить отпущенное ему природой? Ничего ему больше не нужно, кроме собственного клочка земли под Новогрудком. Разве это так много?
Лесок был негустой, освещенный солнцем. Шпак дошел до солдатского театра, на сцене которого шла репетиция. Стройная девушка в военной форме пела песенку об Оке и Висле. Ему даже понравилась эта песня, хотя никогда берега Вислы он не видел. Кроме Новогрудка, Шпак никуда больше не ездил; только раз, тогда, проклятая судьба ему велела выехать в ту Тулу…
Издалека солдат увидел женщин в форме, бегущих через лесок; хотел повернуть, но вдруг совсем рядом заметил девушку, сидящую под деревом и перематывающую портянки. Шпак остановился, стал присматриваться и сначала не поверил своим глазам, а потом широко раскрыл рот от изумления…
— Марыська! — воскликнул он.
Девушка поднялась, не успев надеть сапоги, и тоже с удивлением стала приглядываться к Шпаку.
— Юзеф! — крикнула она наконец. — Ей-богу!
Девушка из той самой деревни Рогачев под Новогрудком! Четвертая хата, если считать с южного края деревни, хозяйство небольшое, но хорошее. Отец Марыси давно умер, братьев и сестер у нее не было, мать
— Не знал, что ты была в России…
— Втолкнул меня в грузовик парень такой, из сельсовета, он… потом погиб.
Сели рядом, очень счастливые, не знали даже, о чем говорить.
— Как мать? — спросил Шпак.
— Откуда я могу знать, Юзеф? А что вы знаете о своей? — Девушка посмотрела на него. — Хорошо выглядите в мундире, только рукава надо укоротить, немного длинноваты. Давно вы здесь?
— Да, Марыся, не говори мне «вы», мы ведь знакомы с детства! Я здесь с самого начала.
— Меня, — говорила Марыся, — не хотели отпускать из колхоза, но я заупрямилась, как узнала о создании польской дивизии…
— Хорошо выглядишь.
— Да что вы… что ты… — Марыся беспокойно посмотрела вокруг.
— Посиди еще немного.
— Опоздаешь на занятия.
— Ну и опоздаю, — сказал неожиданно твердо Шпак. — Знаешь, что в Рогачев больше не вернемся?
Марыся кивнула.
— Не вернемся, — повторил Юзеф. — И что будем делать там, где-то в Польше? Приду к тебе, как только отпустят.
— Приходи, — девушка рассмеялась, — но будь осторожен.
Занятия уже начались. Шпак встал за деревом и наблюдал за хорунжим Тужиком, ловил его одиночные слова: западные земли… справедливость… Белоруссия и Украина… пястовское наследие. Слово «наследие» понравилось ему. Как должно быть: с отца на сына переходит земля. Он, Шпак, также должен иметь сына. Подумал, конечно, о Марысе. Не спешил присоединяться к своей роте. Наконец решился, поправил мундир и вышел на полянку… Тужик прервал занятия.
— Почему опоздали?
Шпак не ответил.
— Растяпа! — крикнул Оконьский. — Живот заболел!
— Тихо! — выкрикнул Тужик тонким голосом. — Два наряда вне очереди! Можете садиться, Шпак.
«Дешево отделался», — подумал Юзеф.
Обедал с аппетитом, совсем не переживал, что получил два наряда. Любил есть в одиночестве, медленно, с перерывами, чтобы продлить удовольствие. На этот раз тоже ушел в сторону с котелком, но к нему подошел Оконьский.
— Вкусно, папаша?
Шпак посмотрел на него своими голубыми глазами, о которых мать всегда говорила, что они такие голубые, как небо весной.
— Что тебе от меня нужно?
— Ничего, — сказал неожиданно Оконьский. — Может, мне тебя жалко.
— Не жалей. А ты откуда?
— Из Влодавы, а в действительности-то из Кельце.
Видимо, вспомнил Кельце, задумался, отложил ложку и как-то потускнел. Однако через минуту возвратился к своему обычному тону.
— Крестьянин есть крестьянин, — сказал Оконьский убежденно, — все с таким, как ты, можно сделать. Землю у тебя забирают — ты молчишь, смеются над тобой — слушаешь… Можно толкнуть — сапоги будешь целовать.