До последней капли крови
Шрифт:
— Из Сибири? — обрадовался Кжепицкий. — А откуда?
— Из такого рая, куда нас привезли из Польши, будто мы очень туда просились…
— Вы только о своих обидах, — проворчал Кжепицкий.
— А ты бы хотел, чтобы все сразу забыть и всех вас целовать?
— Не задирайтесь, — вмешался старый Граля.
— Я не задираюсь, — сказал Збышек. — Говорю, что думаю. Когда забуду, тогда забуду, а пока помню…
— Имеешь барскую память о Львове и Вильнюсе. — Кжепицкий с трудом сдерживался. — Ваши матери научили вас ненависти.
Трепко ударил его. Может, не
— Смирно! Вы, Трепко, получите взыскание!
В тот же день в роту пришел инструктор политико-воспитательного отделения дивизии поручник Павлик, и хорунжий Тужик подробно рассказал ему о событиях в роте. Сначала добросовестно доложил о Мажиньском и Шпаке, высказал также свои сомнения в правильности решения Радвана по этому делу.
— Радван так решил, — буркнул Павлик. — Не принял к сведению…. сказал, чтобы вы сами разбирались… Он должен был… — Немного подумал. — Нужно вести с людьми воспитательную работу! Не нарушать достоинство солдата!
— Поручник Радван… — опять начал Тужик.
— Я о Радване все знаю, — прервал Павлин. — На этот раз он был прав. Да, прав. — И через минуту добавил: — Скажите мне: кто в действительности этот Мажиньский? — И вдруг махнул рукой: — Ну хорошо, что еще там у вас?
О Мажиньском Тужику не пришлось рассказывать, потому что он начал докладывать о солдате Трепко.
— Вражеские высказывания встречаются часто. Сегодня солдат, который прибыл недавно, некто Трепко… — Он прервал доклад, увидев изменившееся лицо Павлика. — Простите, поручник, что случилось?
— Страшная жара… Говорите, Трепко? Сколько ему лет и как его зовут?
— Вроде бы восемнадцать, — сказал удивленный Тужик. — Имени не знаю, но сейчас посмотрю. Он, мне кажется, из идейно чуждой среды.
— Что вы мне тут о среде! — неожиданно выкрикнул Павлик. — Позовите солдата ко мне, но сначала дайте анкету.
Оставшись один, Павлик подумал, что должен овладеть собой во что бы то ни стало. А может, это не Збышек… фамилия-то не очень редкая. Боже мой, каким образом Збышек мог попасть в Россию?.. Павлик стоял возле окна, стараясь, чтобы хорунжий не увидел его лица, когда подавал анкету.
— Пусть войдет через пять минут, — сказал он.
Пять минут! Лучше бы не заглядывать в анкету. Рука его дрожала. В листке по учету личного состава значилось: «Збигнев, сын Зигмунта и Софии Трепко, рожденный…» Вспомнил Аню. «Какое ты имеешь моральное право?.. Что случилось с твоим сыном и женой?»
Постучали. Сел возле стола, посмотрел на свои руки и сказал: «Прошу».
— Гражданин поручили, рядовой Збигнев Трепко прибыл по вашему приказанию.
Узнал бы его везде! Как же он похож на Зосю… Есть ли у него какие-либо отцовские черты? Глаза? Да, кажется, глаза… И рост, почти такой же… Во что бы то ни стало нужно владеть собой!
— Подойди ближе, — наконец сказал Павлик. — Что ты натворил?
Трепко молчал. Лицо офицера показалось ему знакомым, где-то он видел его, пытался вспомнить,
— Ударил товарища, — выдавил из себя в конце концов, — он меня оскорбил. Мне не следовало бить, но и он не должен был оскорблять.
— Что он сказал?
— Это не имеет значения, гражданин поручник. Кстати, хорунжий слышал…
Павлик не мог больше сдерживаться, он встал, подошел к Збышеку и с трудом вымолвил:
— Что с матерью? Как ты сюда попал?
— Зачем это вам?..
— Я твой отец, — сказал Павлик, стараясь, чтобы его слова прозвучали спокойно и сухо.
Долго длилось молчание… Стояли друг против друга, Павлик протянул руку, он чувствовал, что в глазах появились слезы, боялся посмотреть в лицо Збышеку… А тот неожиданно отпрянул… Прислонился к стене, как бы опасаясь, что упадет.
— Вы, пан, мой отец? А какое теперь это имеет значение? Всегда мы были одни: мать и я… У меня была мать. Отца помню… Не важно, как помню. Была только одна старая фотография. — Збышек отворачивался, чтобы человек в офицерском мундире не увидел его слез.
— Садись, — сказал Павлик. — Все, что скажешь, будет правдой. Во всем будешь прав… Ведь ты и я… если уж мы нашли друг друга, если этого хотели…
— Не знаю, что обозначает, — уже спокойно сказал Збышек, — это «хотели». Прошу… — он не мог выговорить слово «отец», — постараться узнать, где находится мать. А меня переведите в танкисты. Я — тракторист… А теперь я пойду…
Парень встал и выбежал не прощаясь. Через минуту оказавшись в лесу, упал на землю, зарылся лицом в траву и разразился громкими, безутешными рыданиями обиженного ребенка…
* * *
Стоял жаркий день. Ранним утром взводы, роты, батальоны, полки выстраивались на специально подготовленном плацу к принятию присяги. Сержантский состав еще раз проверял внешний вид солдат, офицеры с тревогой думали о параде: как будут выглядеть части, не собьется ли какой-либо растяпа с ритма?
Радван стоял на правом фланге своей роты. Через минуту он примет, повторно, военную присягу… Нарушил ли первую? Или попросту повторяет ту, первую, но немного иными словами? Это верно! Есть дивизия… И то, что четырнадцать тысяч польских парней стоят с оружием, — важнее всего. «Не знаю, осудил бы меня Верховный?» Когда он подумал о Сикорском, вновь защемило сердце, поручник почувствовал боль, которую пережил, узнав о гибралтарской катастрофе. Репродукторы передали эту страшную весть. Тогда Радван пошел на берег Оки, ничего не замечая и ничего не слыша…
Помнил генерала в самолете, руководившего эвакуацией из Франции остатков польских войск, и его слова: «Исполним до конца наш солдатский долг», то, как прибыл к нему в лагерь Коеткидан. «Ты очень похож на своего отца». Потом в самолете по пути в Куйбышев он увидел в его глазах озабоченность судьбой Польши. «Изменил ли я Сикорскому?» — думал Радван; беспокойство и боль усиливались, он не мог с ними справиться. Правильным ли было решение остаться здесь? А что было делать? Повиновение Верховному является первоочередной обязанностью. Но бывает, когда перестаешь быть послушным…