До последней крови
Шрифт:
— Садитесь, пан Рашеньский. — Андерс начал говорить с большей страстью. — Я знаю, что в окружении Сикорского есть люди, которые не желают мне добра… например… Нет, — улыбнулся вдруг Андерс, — не будем называть их фамилий, надеюсь, что вы не принадлежите к ним и сможете понять меня.
— Вы мне льстите, пан генерал.
— Нет, — сказал Андерс, — Я ценю роль прессы и истории. Не обо всем, о чем я говорю, можно сегодня писать. Но вам это необходимо, как я понял, для истории… У меня, пан поручник, всегда были хорошие отношения с советскими
— Почему?
— Почему, почему! Сталин отказывается от дальнейшего набора в польскую армию, сократил паек, потому что польская армия не попала на фронт. А во что обошелся бы нам этот фронт, сколько бы нас погибло? Я писал в этом духе генералу Сикорскому и получил нокаутирующий ответ: армия должна остаться в России. Но я не мог сделать этого! Вел даже переговоры с советским командованием и убеждал их, что в интересах России было бы отправить польскую армию на Ближний Восток.
— Мне это не совсем понятно.
— А по-вашему, они согласились бы держать у себя буржуазное Войско Польское? Мало было травли? Англичане тоже считали, что я прав. Я добился того, что Советы разрешат выехать польскому гражданскому населению, даже некоторым евреям… Я спасал этих людей. — Он вдруг изменил тон. — Вы думаете, что русские удержат Кавказ? Черчилль спрашивал меня об этом, и я сказал, что не верю, что удержат.
— Это значит, что упущен шанс подписать договор, о котором вы, пан генерал, когда-то столько говорили?
— Мы добились того, чтобы как можно больше вывести войск. Они болезненно подозрительны, вам этого не понять…
— Я сидел в лагере.
— Правда?! Я мог бы установить с ними хорошие отношения, если бы не посольство! Их люди компрометировали себя на каждом шагу. А что вы скажете об инструкциях для представительств, которые попали в руки русских? Разведчики-любители!
— Вы употребили, генерал, выражение «как можно больше». А если при освобождении Польши вдруг не окажется польской армии, история тогда не признает целесообразности солдатских жертв на этом фронте. Кто знает, где может погибнуть польский солдат?
— Вы нашпигованы лондонской фразеологией, пан поручник Рашеньский, отвыкайте от этого, жаль людей, прекрасно владеющих пером. Если вы порядочный человек, вы согласитесь, что я прав.
— Но мое согласие, пан генерал, вряд ли будет иметь большое значение. Речь идет о том, чтобы согласилась история.
Андерс резко взглянул на него.
— Важен последний раздел истории, — буркнул он и сменил тон. — Вы действительно имеете все необходимые разрешения, но советую соблюдать осторожность, когда поедете в Куйбышев… А Кота вы уже там не застанете. Советую покинуть Россию вместе с нами.
— Постараюсь.
Итак, снова Россия, теперь уже
Примерно об этом он сказал полковнику Валицкому, поджидавшему его у штаба на залитом теплым солнцем пустом дворе.
— Знаешь, — сказал Рашеньский немного погодя, — только сейчас я почувствовал, что все происходит наяву, а не в театре, все вокруг настоящее. Когда я говорю: «Решается наша судьба», то знаю, что так оно и есть, что это не пустые слова…
Они шли по почти безлюдной в эту пору дня и удаленной от центра улице; Анджею она показалась весьма экзотической, а когда свернули в переулок, их взору открылись красочные пологие холмы и руины, потрескавшиеся остатки стен, похожие на театральные декорации.
— Хорошо бы, — вздохнул Валицкий, — приехать сюда после войны, полазить по останкам древних империй, отыскать следы Тимура или Абдуллы-хана…
— И представить себе, — прервал его Рашеньский, — слабость государств, создаваемых великими завоевателями.
— Не будь таким банальным. Наоборот, то, что никогда не забывается, хотя намерения людей уже заранее были обречены на провал, стоит осуществить, если веришь в правоту и справедливость дела. Большинство людских усилий и так заканчивается поражением, поэтому важен не результат.
Рашеньский удивленно взглянул на него.
— Ты таким не был, полковник. Фатализм?
— Нет, — протестующе заговорил Валицкий. — Может, просто отчаяние, тупиковое состояние, в котором оказались все. Меня поражает та радость, с какой большинство из нас здесь готовится к отъезду из России.
Вокруг ни единого островка тени, но солнце как будто убавило свою ярость, с холмов потянуло легким ветерком.
— Сейчас придем, — сказал Валицкий.
Анджей вдруг вспомнил белое пространство и темную полоску леса, захватывающий дух мороз и Валицкого, которого вели двое молодых парней из НКВД после его знаменитого побега из лагеря. Он остался в лесу, на вырубке, а хватились его в лагере несколько часов спустя. «Не стоит устраивать погони, — якобы сказал тогда начальник лагеря. — Сам вернется».
Полковник весьма неохотно рассказывал о том побеге. Он шел всю ночь, а к утру, когда был уверен, что ушел далеко, оказалось — находится в двух километрах от лагеря. На что он, собственно, рассчитывал? Что удастся сесть в поезд и добраться… куда? Еще дальше на восток: в Китай, в Японию? «Ведь убегали же в Японию», — сказал он однажды о ссыльных в старые времена. А может, просто считал, что попытка побега является неизбежной, что этот жест оказался просто необходим? Немолодой уже человек отправился один в путь по заснеженной тайге, без всякой надежды… Его посадили на десять дней в карцер — в темную камеру, где на бетонном полу лежал только соломенный матрац. Затем — больница…