До сих пор
Шрифт:
А как случилось, что следом за Грет заявилась ко мне также и Лотта? Лотта работала добровольцем в той патриотической организации, куда меня записали в члены, и можно было бы предположить, что она пришла меня поблагодарить, когда увидела мое имя в списках жертвователей на благо ее Отечества, но нет, в действительности дело обстояло иначе. Как-то раз я отправился в зоопарк навестить своего приятеля Петера Темплера и зашел ненадолго в павильон птиц, к павлинам. Мне вспомнилось, что в детстве я слышал такой рассказ, что у павлина красивые крылья и уродливые ноги и будто бы когда он видит свои ноги, то плачет, а когда смотрит на свои крылья, то смеется. Вот, всю жизнь помнит человек то, что слышал в детстве, и очень считается с этим, хоть и знает, что нет ни на йоту правды в том, что слышал. Стоял я у заборчика и смотрел, в надежде проверить, действительно ли павлин смеется при виде своих красивых крыльев и плачет при виде уродливых ног, и, стоя так и дивясь на этого павлина, как это он может смотреть в обе стороны сразу, и на ноги, и на крылья, даже не заметил, что рядом со мной остановилась Лотта. Но тут она выдвинула, по своему обычаю, голову из плеч и сказала: «Какой он симпатичный, какие у него красивые перышки». И вот так, от одного к другому, увлекла меня ее сопровождать, и мы вместе посетили всех остальных животных, а выйдя из зоопарка, зашли в кафе, выпили того кофе, который в военные времена именуют этим словом, и поговорили на те темы, на которые обычно говорят в военные времена. А возможно, и на другие тоже. Тот ангел, что ведает всеми секретами человека и знает все его разговоры, наверно, расскажет мне в день Страшного суда и о тех моих речах. А через несколько дней после этого Лотта пришла посмотреть, где я живу.
Вот она, Лотта: высокая, полная, в красивой шубке, на голове цилиндр, в руке плеть – точное подобие тех дам на картинах, что скачут на лошадях, хотя она никогда на лошадях не скакала, а просто следовала той моде, что установилась у богатых женщин в ту военную зиму. Здесь мне кажется уместным заметить, что я напрасно называл ее раньше «округлой», – она просто показалась мне такой вначале, потому что ее тело было чрезмерно полным во всех своих местах. Впрочем, приходится признать, что и в отношении других ее примет я тоже не был достаточно точен. Войдя в мою комнату, она повесила шубку на окно, так что разом закрыла от нас все тридцать шесть соседских кухонь, а к тому же и нас от них закрыла, потом бросила свой цилиндр на кровать, но тут же переложила его на стол, потом подошла к зеркалу и поправила свои темные волосы, засмеялась своему отражению, потом присела к письменному столу, а присев, выдвинула голову из плеч, глянула на меня и сказала своим капризным голосом: «Так это и есть ваше жилье? Вот эта вот маленькая коробочка?» Придя в другой раз, она села на стул, положила ноги на трубы центрального отопления и опять засмеялась, увидев, что у нее задралось платье. А в следующий раз она уселась у моего письменного стола, взяла в руки чернильницу и спросила, где же мое перо, а когда я сказал, что пишу вечным пером, презрительно покачала головой и сказала: «Не признаю перьев, которые сами себя обслуживают, они похожи на карандаши, а карандаши похожи на высохших холостяков, которые тоже как эти перья». И вот так, сидя за моим столом, она перебрала все, что лежало на нем, потом открыла ящик, увидела письмо на иврите, спросила, не эсперанто ли это, и сама себе ответила, что у эсперанто такое же начертание букв, как у санскрита. Любит она все трогать, эта Лотта. Что бы ни увидела в моей комнате, обязательно должна потрогать. Думаю, встреть она в моей комнате самого кайзера Вильгельма, она бы и его потрогала за усы. И еще у нее есть привычка: все, что видит, и все, о чем рассказывает, вызывает у нее смех. Допустим, когда она засмеялась над своим задравшимся платьем, тому еще могла быть причина, – возможно, она вспомнила то несчастное существо, которое плачет над своими уродливыми ногами, а вот у нее, напротив, ноги красивые. Но что смешного было в том, что Изольда Мюллер вышла замуж за Фридриха Вильгельма Шмидта, и что смешного было в том, что Фридрих Вильгельм Шмидт женился на Изольде Мюллер, и уж тем более, что смешного было в том, что эти двое поженились? Но поскольку хозяин дома обязан что-то говорить, я спросил: «А что, Хильдегард тоже смеется над ними?» Лотта засмеялась и сказала: «О, наша Хильдегард, она во многом отличается от всех прочих женщин, а уж в вопросах брака так вообще». И поскольку хозяин дома обязан как-то участвовать в разговоре, я спросил: «Откуда же у Хильдегард эти странные мнения?» Лотта опять засмеялась и сказала: «Есть у нас тетка, тетя Клотильда, вы бы наверняка приняли ее с виду за еврейку и ошиблись бы, потому что на самом деле она такая же католичка, как Римский Папа, потому что она из Испании, а там все католики, и вот наша Хильдегард, она в молодости воспитывалась у этой тети, потому что однажды наши отец и мать сильно поссорились и отец в пылу спора крикнул, что мама прижила Хильдегард с кем-то на стороне, а тетя Клотильда услышала это и забрала Хильдегард к себе, и там она и жила, у тети Клотильды, пока отец не умер, и вот от этой-то тети Клотильды у нашей Хильдегард такие странные идеи насчет брака».
Поскольку Лотта упомянула о религии, и о разных странах, и о выражении лиц, и о представлениях о браке, я решил было поговорить с нею обо всем этом. Но увидел, что не то время. Передумалось мне говорить с ней на такие серьезные темы, которым время в любом другом месте и в любой другой час, кроме этого часа в этой комнате, и я спросил вместо того:
– А кстати, эта ваша тетя Клотильда, кто она и чем занимается, кроме того, что похожа на еврейку?
Лотта выдвинула голову из плеч, бросила на меня насмешливый взгляд и сказала:
– Да ведь это же Клотильда Тротцмюллер, владелица школы верховой езды в Тиргартене, одна из самых знаменитых наездниц Берлина. О ней говорят, что в молодости она на любой лошади скакала не хуже, чем сатана на своем рогатом козле. Она, если захочет, даже сейчас, уже в нынешние ее годы, может обогнать любого прусского кавалериста. Все самые важные берлинские дамы и аристократки учатся верховой езде в этой ее школе в Тиргартене, а вначале наша тетя Клотильда была там простым инструктором. Это теперь ей принадлежит вся школа вместе со всеми ее лошадьми. И хотите знать, как она этого добилась? Благодаря своему мужу, нашему дяде Гейнцу, брату нашего отца. И совсем не потому, что он богатый. На самом деле у дяди Гейнца не было ни гроша за душой. Когда тетя Клотильда выходила за него замуж, она и за свадьбу, и за священника, и за церковных служителей, и за коляски для приглашенных, и за банкет уплатила из своего кармана, потому что наш дядя Гейнц был человек возвышенного склада, он не мог думать о деньгах, самое лучшее, что он умел делать, это расшаркиваться перед знатными дамами, приходившими учиться верховой езде. Но как-то раз тетя взяла себе несколько дней отпуска, чтобы погулять с одной из своих подруг в горах Тюрингии, и по дороге, возле Айзенаха, они рассорились, и тетя бросила подругу и вернулась домой. Вошла и, никому ничего не говоря, поднялась тайком по ступенькам, чтобы дядя обрадовался, неожиданно увидев ее, потому что между ними была большая любовь, между дядей и тетей. Тетя Клотильда так любила дядю Гейнца, что не раз, бывало, сама подсаживала его в седло, кричала лошади «Гей!» и хлопала в ладоши, совсем как девочка, которая посадила свою куклу на деревянную лошадку. И вот она входит в спальню и вдруг видит, что дядя Гейнц лежит в постели, а рядом с ним лежит какая-то женщина, и вся их одежда брошена на пол, и оба они совсем голые, ну, как бы вам сказать, голые, как Адам и Ева в райском саду. Тетя схватила всю эту одежду и как швырнет ее из окна. А их квартира была на верхнем этаже. Потом она заперла платяной шкаф, поклонилась даме в постели и сказала: «Приветствую вас, уважаемая госпожа баронесса, желаю вам еще многих дней приятного времяпрепровождения с вашим возлюбленным». Раскланялась и вышла. Какой-то полицейский нашел выброшенные вещи и принес их в полицейский участок. Там проверили, и оказалось, что это вещи жены одного высокопоставленного лица, говорили даже, что из приближенных к самому кайзеру. И они ему сообщили об этой находке. Ну, что ему было делать? Вызывать на дуэль простого конюха – это ниже достоинства знатного барона, а выгнать жену он тоже не мог, потому что она была дочерью графа, наследницей сразу двух имений, материнского и отцовского, и у него были от нее двое славных детишек. Так что все кончилось тем, что он вернул свою баронессу домой, помирил нашу тетю с дядей, а тете еще передал вдобавок пакет акций той школы в Тиргартене, такой пакет, что он составлял основную часть всех тамошних акций. С того времени тетя начала скупать оставшиеся акции этой школы, пока не стала владелицей всех ее помещений и лошадей и хозяйкой всех ее тренеров, и инструкторов, и служителей. А раньше она в этой школе сама была простым инструктором. И вот это она, наша тетя Клотильда, так воспитала Хильдегард, что внушила ей все ее странные идеи обо всем – и об одежде, и о браке, и обо всем-всем остальном.
Вот так сидит передо мной эта Лотта, тянет изо всех сил голову из плеч, посматривает на меня то и дело, и голос ее становится все избалованней и игривей. С чего это я вдруг вздумала рассказывать вам о своей тете? – спрашивает она сама себя. И смеется. Не над тетей Клотильдой она смеется, которая не любит, когда люди смеются, потому что смех ведет к легкомыслию, а легкомыслие ведет к дурным поступкам, а смеется она над собой, что сидит в гостях и рассказывает всякие романтические истории. Но поскольку она уже распознала во мне человека, в которого можно вагонами грузить тысячи разных историй и он все еще готов будет слушать и слушать, она продолжает рассказывать мне всякие другие истории, а потом и истории об историях – о своем отце, и о своей матери, и о них обоих вместе, и о том, как ее отца довели до смерти, вынудив выйти на дуэль, где он был убит, и как, когда он погиб, разбилось сердце ее матери, а потом пришла война, и их Гансик ушел на войну и пропал без вести, и тогда сердце ее матери разбилось повторно. И хотя теперь Гансик вернулся, сердце ее матери уже не вернулось в прежнее состояние.
В трудные времена военных лишений далеко не каждый может найти в магазине те сладости, которыми принято угощать пришедшую в гости молодую девушку, что уж говорить о таком человеке, как я, который не удосужился установить приятельские связи с продавщицами. Поэтому я сидел и думал, чем бы угостить эту Лотту – может, стаканом чаю? Я позвонил, чтобы попросить чай, но не умолк еще мой звонок, как Хедвиг уже вошла в комнату. И не говорите мне: вот так быстрота! – она попросту стояла за дверью и ждала, пока я ее позову. Она вошла и остановилась в дверях, как она это обычно делает, входя. Это как раз то, что я обещал рассказать в связи с дверью моей комнаты.
Мы сидели, попивая чай с вареньем из черной смородины – один из даров, полученных моей хозяйкой от своих прежних господ или их эконома. Как забавно, думал я, – прежде, когда я жил в одном доме с этой Лоттой, я пил чай один, а вот сейчас я живу в другом доме, а пью чай в ее компании. И мы сидим и разговариваем на разные темы. Надеюсь, Ангел Моих Тайн не помянет мне в день Страшного суда об этой моей болтовне, да еще с иноверкой.
Интересно заметить, что Лотта никогда не появлялась у меня в то время, когда заглядывала Грет, равно как и Грет никогда не заглядывала, когда у меня сидела Лотта. Это могло бы показаться странным, но в действительности имело простое объяснение: когда одна приходила в то время, как меня навещала другая, Хедвиг говорила ей, что я только что вышел. Куда вышел? Этого наш господин не сказал, но полагаю, что он пошел к метро, потому что свернул направо, и если вы поторопитесь, то, возможно, сумеете его догнать. А если одна из сестер приходила, когда я был один, Хедвиг провожала ее до самой моей двери и стучала, а когда я открывал, отступала в сторону. Но кое-что было действительно странным и на мой взгляд: например, Грет явно не знала, что ее сестра тоже приходит ко мне в гости, хотя шуба Лотты и ее темные волосы оставляли по себе некий отчетливый запах даже после того, как она уходила, и потому Грет вроде бы должно была почувствовать, что здесь побывала ее сестра. Но с другой стороны, это не так уж и странно: ведь носик у Грет крохотный, пуговкой, – возможно, она просто не чует этот запах.
Когда Хедвиг увидела, насколько я общителен, она тоже стала частенько наведываться ко мне, даже слишком, и если я говорил, что занят, съеживалась у двери и стояла там, глядя на меня своими влажными глазами. Мне так и хотелось прикрикнуть на нее, как тот рыцарь на Кетхен из Гейльбронна в пьесе Клейста [56] , но не успеваю я рассердиться на Хедвиг, как является Лотта или Грет. Если заявляется Грет, то начинается поток бессмысленных, ничего не значащих слов, а если Лотта, то она, как всегда, снимает свои цилиндр и шубку, кладет на стол плеть, усаживается, начинает трогать все, что видит на столе и находит в его ящиках, и смеяться по каждому поводу. И в этой связи, кстати, стоит упомянуть один необычный случай, содержавший, по сути, даже две необычности сразу. Увидев на стене над письменным столом изображение Стены Плача, она не попыталась его потрогать и не засмеялась. Только спросила: «Эта женщина, что плачет, кто это?» Я ответил: «Это мать, которая оплакивает наш разрушенный Дом». И, вспомнив о нашем разрушенном Доме, оборвал свои речи.
56
«…как тот рыцарь на Кетхен из Гейльбронна в пьесе Клейста…» – имеется в виду эпизод из рыцарской исторической драмы «Кетхен из Гейльбронна, или Испытание огнем» немецкого драматурга Генриха фон Клейста (1777 – 1811). Бедная девушка Кетхен влюблена в графа фон Штралля, он тоже любит ее, хотя иногда на нее и покрикивает. Поначалу их браку мешают сословные предрассудки, однако, когда она оказывается дочерью императора, все кончается благополучно.
– Вы опечалены? – спросила Лотта.
– Это я опечален? – сказал я. – Да со времени сотворения мира не было в мире более веселого человека.
– По вашему виду не скажешь, что вам весело, – сказала Лотта.
– Кто умеет смотреть, тот видит, – сказал я.
– Но… – начала было Лотта, однако я перебил ее:
– У кого вы научились этому слову? Это слово, оно из тех, что произносят люди, которые раскаиваются в сказанном, – скажут слово и тут же передумывают и говорят «но». Порядочная девушка, которая не бросает слов на ветер и отвечает за все, что говорит, сначала взвешивает свои слова, и ей не приходится передумывать и говорить «но». Я вижу, вы хотите что-то сказать. Вы, конечно, хотите сказать, что это слово имеется даже в словарях. На такого рода возражения не стоило бы и отвечать, но, поскольку вы заслуживаете моего уважения как сестра того самого Гансика, который помог донести мои чемоданы до вашего пансиона, я, так и быть, скажу вам кое-что. Видели ли вы когда-нибудь в жизни человека, который говорил бы иными словами кроме тех, которые есть в словарях? И потом, позволю себе заметить, – что нам до всех этих словарей, которые чирикают себе разные слова, не связанные ничем, кроме как первой буквой, вроде тех стихотворных строк, все достоинство которых в повторяющейся рифме? Посмотрите на меня, Лотта, – разве я говорю «но» и разве я говорю в рифму? Впрочем, оставим это, я уверен, что отныне вы не будете больше говорить «но». Вы огорчены? Вы думаете, что невозможно существовать, никогда не произнося «но»? Так ведь я и не запрещаю вам, я говорю только в порядке совета. Как, вы уже собираетесь уйти? Почему вы вдруг так заторопились?
Лотта и не собиралась уходить, это мой вопрос ее подтолкнул. Она встала и надела шубку. А я не помог ей надеть эту шубку, потому что, помоги я ей, это выглядело бы так, будто я хочу поскорей от нее избавиться. Надев шубку, она подошла к зеркалу и поправила волосы, а я и тут не сказал ей: какие у вас красивые темные волосы, – потому что, похвали я ее волосы, она могла бы подумать, что я пытаюсь этим комплиментом загладить свою предыдущую грубость. Поправив волосы, она надела свой цилиндр, а я и тут не сказал ей: вы хороши и без цилиндра, как ничего не сказал и по поводу ее волос. Надев цилиндр, она взяла свою плеть. И тут пришло наконец время сказать ей что-нибудь, слишком уж долго я молчал, и я сказал: